Мужчина, всем командовавший, приказал мне: «Достаньте свёрток из пакета!» Но тут уж дудки. Я, наконец поняла, что дело нечисто, и огрызнулась. «Сами доставайте!» И тогда он кивнул кому-то из своих подручных. Второй мужчина – я обратила внимание, что он был в синих медицинских перчатках, – разложил чёрный сверток, изъятый из моего пакета, на полиэтилене на земле. Главный скомандовал: «Понятые, обратите внимание» – и мужик в перчатках взрезал свёрток ножом. Оттуда высыпался желтоватый, мелкий, похожий на муку порошок. Понятые – мужик в кожанке и тётка в платочке – глядели во все глаза, ещё один штатский снимал происходящее на цифровую видеокамеру. «Мы видим мелкодисперсный порошок жёлтого цвета», – удовлетворённо проговорил главенствующий мужчина. А потом сказал мне, довольно буднично: «Гражданка Спесивцева, вы задержаны». А тот, кто взрезал пакет, выпрямился и молвил: «Ручки ваши попрошу». А когда я машинально их протянула, он защёлкнул на моих запястьях наручники.

Как меня везли назад в сторону Москвы, я помню плохо. Кажется, со мной случилась истерика. Слишком стремительным оказался переход от счастливой невесты, только что получившей приз за отличную работу, к бесправной зэчке. Зажатая на заднем сиденье полицейской машины между двумя мужчинами в плащах, я начала биться и кричать: «За что меня задержали?! Это всё не моё! Я буду жаловаться!» и «Вы у меня ответите!» – и это продолжалось до тех пор, пока мужчина, командовавший обыском – он поместился на переднем сиденье рядом с водителем, – не перегнулся через спинку и не плеснул мне прямо в лицо струёй воды из собственного рта. Фыркнул, словно на раскалённый утюг. Я в ошеломлении заткнулась. Вода с лица стекала мне на куртку. Тут я впервые обратила внимание, что везли меня назад в Москву, словно на пожар – с сиреной, с мигалкой, по резервной полосе – если бы я сумела абстрагироваться от происходящего, то, возможно, получила бы удовольствие от собственной значимости.

На таких скоростях мы довольно быстро оказались снова в столице. Мои мучители даже дали мне пару бумажных носовых платков, чтобы я, не снимая наручников, утёрла слёзы, сопли, чужие и свои слюни со своего лица. Машина поколесила по спальному микрорайону где-то в районе «Щёлковской», а потом заехала за шлагбаум, внутрь бетонного забора. Рядом возвышалось административное здание, похожее на райотдел полиции – вроде того, в моём родном М., где я года три назад вклеивала новое фото в свой паспорт. Мне помогли выбраться из машины – с руками, скованными наручниками, без поддержки сделать это оказалось непросто – и доставили – один мужчина в штатском впереди, двое сзади – в помещение. Здание и впрямь оказалось ментовкой, с плексигласовой ширмой и надписью «Дежурный». Меня быстро провели по коридору, потом по ступенькам куда-то вниз, а затем ввели в камеру, сняли наручники, буркнули: «Сиди жди» – и оставили одну.

Я смогла хоть немного осмотреться и попытаться прийти в себя. В камере имелось зарешёченное оконце под самым потолком, довольно убогий стол, привинченный к полу, и подле него табуреты, также прикреплённые к каменному полу. Я была напугана, обескуражена и сбита с толку. Я не понимала, что происходит – и, кажется, ставка у них была именно на это. У кого – «у них» – я тоже, впрочем, не понимала.

Спустя примерно полчаса в камеру вошёл тот самый человек, что всем распоряжался, когда обыскивали мою машину. Он неразборчиво представился – у меня в тот момент сразу вылетели из головы его должность, звание, фамилия-имя-отчество, – но теперь-то я хорошо знаю, кто он: старший следователь государственной службы по контролю за оборотом наркотиков (ГСКН) майор полиции Голавлёв Максим Степанович. В руках мужик держал пластиковую папку с документами. Он швырнул папку на стол, сам плюхнулся на табурет и махнул мне рукой: «Садись, Спесивцева, в ногах правды нет. – И добавил: – Но правды нет и выше, для меня всё это так же ясно, как простая гамма».

Я послушно села перед ним, а он, после своего столь поэтического зачина, уставился прямо на меня немигающим взглядом и промолвил:

– А сейчас, Спесивцева, выслушай меня внимательно, не перебивай и постарайся не бузить. Потому как от того, насколько ты мои слова воспримешь и станешь в дальнейшем ими руководствоваться, будет зависеть, в самом непосредственном смысле, твоя судьба в ближайшем будущем – на предстоящие, я бы сказал, лет десять. – Я дёрнулась, услышав цифру, а он предостерегающе поднял палец: – Я же просил выслушать меня и не перебивать. – Дальнейшая его речь оказалась очень разнообразной по скорости: какие-то слова он произносил скороговоркой, как в рекламном блоке на радио обычно проговаривают то, что необходимо произносить по закону. Однако некоторые части своей речи он, напротив, выделял, словно они были написаны самым крупным шрифтом.

– Итак, Спесивцева, довожу до тебя, что статус твой в настоящий момент является следующим: ты ЗАДЕРЖАНА в порядке применения статьи двести двадцать восьмой Уголовного кодекса, часть третья, а именно: незаконные приобретение, хранение, ПЕРЕВОЗКА, изготовление, переработка наркотических средств, психотропных веществ или их аналогов – в ОСОБО КРУПНОМ РАЗМЕРЕ. Пакет, изъятый у тебя, передан на экспертизу, но, знаешь, как говорят? Если кто-то имеет крылья, как у утки, ходит, как утка, и крякает, как утка – то это и есть утка. Так и в нашем с тобой случае: если порошок, изъятый у тебя, выглядит, как героин, и на вкус, и запах является героином, то это – героин.

– Это не моё! – воскликнула я, на что мой мучитель предостерегающе поднял палец и проговорил: «Я ведь просил, кажется, меня не прерывать? Сама у себя время отнимаешь!» – и продолжил:

– В итоге по всем обстоятельствам дела ты у нас, Спесивцева, получаешься типичнейший наркокурьер. И по своему опыту и практике – а я таких, как ты, подследственных повидал, знаешь ли, много – могу рассказать тебе, какие теперь у тебя имеются перспективы. А зависят они, эти перспективы, от твоего, Спесивцева, поведения, а именно: искренности твоего раскаяния и готовности сотрудничать со следствием. Если ты вдруг, здесь и сейчас, начинаешь запираться и упорствовать, говорить или тем более кричать (а потом писать всяческие жалобы), что ты не ты и лошадь не твоя, что ты вся такая белая и пушистая и тебя подставили, а вещество, в особо крупном размере, тебе подбросили, тогда твоя судьба сложится следующим образом. Завтра же состоится суд, который изменит твой статус с задержанной на подозреваемую и примет решение о заключении тебя под стражу на срок до двух месяцев. Тебя отвезут в женский следственный изолятор номер шесть в Печатниках, в просторечии «Бастилию», где ты заедешь в камеру на сорок человек, но в которой обретается восемьдесят баб: воровки, наркоманки, цыганки, бомжихи, «мамки» и «коблы». У половины из них ВИЧ, у другой половины туберкулёз. Там тебя, в камере СИЗО, изобьют, опустят, засунут под койку, заразят. Ты будешь жрать помои, а подмываться никак не чаще одного раза в неделю, причём исключительно холодной водой. Через год такой жизни в камере, пока, безо всякого спеха, будет идти следствие (если ты, конечно, жива останешься и если существование в «Бастилии» можно называть жизнью), тебя не спеша выведут на суд. Там тебе впаяют «десяточку» общего режима, и ты поедешь на зону в Мордовию – шить рукавицы, по шестнадцать часов в сутки, в той же компании убийц, воровок и наркоманок и с теми же возможностями по части питания и личной гигиены.