Поппи улыбнулась.

— Всего-навсего.

— Две минуты… — Самад был терпелив, ибо говорил с человеком, не ведавшим, какое огромное значение имели столь малые отрезки времени для истории всего рода Икбалов, — меняют все.

— А как это очищение называется?

— Амар дурбол лагче.

— Что это означает?

Дословно: я слаб. Это означает, мисс Берт-Джонс, что ни одна частица меня не в силах противиться желанию поцеловать вас.

— Это означает, — вслух сказал Самад, считая удары своего сердца, — безмолвное благоговение перед Аллахом.

— Амар дурбол лагче. Впечатляет, — сказала Поппи.

— Да уж, — сказал Самад.

Поппи Берт-Джонс наклонилась к нему.

— Это какой-то невероятный пример самоконтроля. У нас на Западе такого нет — нет чувства жертвенности, поэтому меня восхищают люди, которые умеют воздерживаться и сохранять самообладание.

И тут Самад, словно самоубийца, отшвырнул от себя стул и впился в неугомонные губы Поппи Берт-Джонс своими пылающими губами.

И падут грехи восточного отца на западных сыновей. Грехи ждут своего часа в генах, как плешивость или карцинома яичек, но иногда грех отца настигает сына в тот же день. Даже в один и тот же миг. По крайней мере, так можно объяснить совпадение, имевшее место две недели спустя, во время старинного друидского праздника урожая: Самад тихонько укладывал в полиэтиленовый пакет рубашку, которую он никогда не надевал в мечеть (для чистых все чисто), чтобы позже переодеться и увидеться с мисс Берт-Джонс (4:30, Харльсден Клок), не вызывая подозрений… а Маджид и перебежчик Миллат укладывали в два походных мешка (точнее не скажешь) жалкие четыре банки с просроченным турецким горохом, пакет картофельных чипсов и несколько яблок — они собирались на встречу с Айри (4:30, ларек с мороженым), чтобы вместе отнести языческие приношения закрепленному за ними старику, некоему мистеру Дж. П. Гамильтону с Кензл-райз.

Никто из них не знал, что древние нити мира связывают две эти встречи — или, говоря современным языком, транслируется повтор программы. Когда-то мы здесь уже были. В Бомбее ли, Кингстоне или Дакке — всюду крутят старые английские комедии, раз за разом они нудно описывают круг по территориям прежних колоний. Иммигранты охочи до повторений — неважно, перемещаются они с Запада на Восток, с Востока на Запад или с острова на остров. И вроде бы уже всё, уже осели, но движение на месте продолжается: родители мечутся взад-вперед, дети ходят кругами. Трудно обозначить это явление: «первородный грех» будет чересчур; может, лучше сказать «родовая травма»? В конце концов, травма — то, что вновь и вновь напоминает о себе, и трагедия семейства Икбалов состояла в том, что они раз за разом совершали прыжок из одной страны, одной веры в другую, из объятий коричневой Родины — в белые веснушчатые руки имперского монарха. И прежде чем перейти к следующей песне, им придется несколько раз прослушать предыдущую. Именно это и происходило в доме Икбалов, когда Алсана самозабвенно грохотала на «Зингере», прокладывая двойные строчки по глади просторных штанов, а отец и сыновья сновали по дому, укладывая одежду и съестные припасы. Очередное повторение. Прыжок через континент. Ретрансляция. Но давайте по порядку…

* * *

Чего молодежь ждет от общения со стариками? Того же, чего с аналогичной легкой снисходительностью ждут от нее старики: почти полного отсутствия здравого ума; и те, и другие считают, что будут не поняты, что слова их пройдут мимо собеседников (и не столько над головой, сколько между ног). А с собой нужно взять что-нибудь подходящее, что придется противнику по вкусу. Например, печенье «Гарибальди».

— Они его обожают, — пояснила Айри недоумевающим близнецам, когда троица друзей, усевшись на втором этаже омнибуса № 52, катила к назначенному месту. — Им нравится в нем изюм. Старики изюм обожают.

— Да ладно! — фыркнул Миллат из-под кокона «Томитроника». — Дохлые виноградины — бр-р! Кому охота их есть?

— Но они правда-правда едят! — упорствовала Айри, запихивая печенье обратно в сумку. — А виноградины на самом деле не дохлые, а сушеные.

— Ага, их сушили дохлыми.

— Заткнись, Миллат. Маджид, скажи ему!

Маджид поправил очки на переносице и дипломатично сменил тему:

— Что еще у тебя есть?

Айри полезла в сумку.

— Кокос.

— Кокос?

— К твоему сведению, — прошипела Айри, отдергивая руку с орехом, чтобы его не схватил Миллат, — старики любят кокосы. Кокосовое молоко можно добавлять в чай.

— И еще, — торопливо прибавила она, увидев, как скривилось лицо Миллата, — у меня есть хрустящий французский хлеб, сырный крекер и яблоки.

— У нас тоже есть яблоки, голова, — сказал Миллат. По неведомым причинам «голова» на сленге Северного Лондона означает «дурак», «идиот», «тупица» — в общем, конченый неудачник.

— Зато мои больше и лучше, к тому же у меня есть мятный кекс и акки с соленой рыбой.

— Терпеть не могу акки и соленую рыбу.

— Кто сказал, что их будешь есть ты?

— А я и не хочу.

— И не будешь.

— Потому что не хочу.

— Даже если б и хотел, кто бы тебе дал?

— Значит, кстати, что я не хочу. Проиграла, — сказал Миллат и, не снимая «Томитроника», с силой прижал ладонь к ее лбу, как полагается в таких случаях. — Позор в джунглях!

— Успокойся, никто тебе ничего не даст…

— Облажалась, облажалась! — повизгивал Миллат, усердно натирая лоб Айри. — Вот так позор!

— Позор не мне, а тебе, это же для мистера Дж. П. Гамильтона…

— Наша остановка! — крикнул Маджид и, вскочив на ноги, едва не сорвал колокольчик.

— Будь моя воля, — раздраженно говорил один старик-пенсионер другому, — давно отправил бы всех обратно в родные…

Но эта древнейшая на свете фраза потонула в трезвоне колокольчика и топоте ног и забилась под кресло, составив компанию прилепленным комочкам жвачки.

— Позор, позор, знай свои приговор! — пропел Миллат. Троица прогрохотала по ступенькам и вывалилась из омнибуса.

* * *

У маршрута № 52 два варианта. От уиллзденского калейдоскопа взять на юг, как ребята — через Кензлрайз, Портобелло, Найтбридж, — и наблюдать, как многоцветие улиц сменяется яркими белыми огнями центра города; а можно поехать, как Самад, на север — из Уиллздена в Доллис-хилл и Харлзден — и с ужасом смотреть (если вы, подобно Самаду, слишком впечатлительны и при виде темнокожих людей норовите перейти на другую сторону улицы), как белый переходит в желтый, а желтый в коричневый, покуда не покажется Харльсденская башня с часами, возвышающаяся, как статуя королевы Виктории в Кингстоне, столице Ямайки, — высокая белокаменная колонна в обрамлении черного.