Сволочной мир! Толик сжал зубы, потому что… потому что ему тоже хотелось разреветься! В носу нестерпимо покалывало. Он ненавидел слезы. Последний раз он плакал лет в семь, в первом классе, забившись в угол за плотную штору, да и то – не плакал, а отчаянно боролся со слезами. Он тогда старался загнать их внутрь. Закусив губу, закидывал голову вверх, чтобы они втекли обратно, под веки. Ничего не помогало. Дыхание рвалось, он вытирал проклятую соленую воду рукавами, промокшими по краям. Но она все текла, текла по щекам, щеки щипало, нос распух, скулы свело от судорожного желания удержать боль в себе, не дать ей прорваться наружу… Иначе все снова сбегутся – и будут показывать пальцами, смеяться в лицо, улюлюкать вслед. Поэтому он сжимал край подоконника, а слезы беззвучно капали, капали и исчезали в растрепанной зелени какого-то несчастного цветка.

И теперь рядом с этой девчонкой он ощущал все ту же предательскую водичку, подбиравшуюся изнутри. Нет, ни за что! Это все Динка… она как-то действует на него, а сама, наверно, уже кривит презрительно уголки рта. Толик повторил про себя свое тайное правило: «Они никогда не увидят моих слез… они никогда не увидят моих слез… они никогда не увидят моих слез… я всегда буду побеждать, всегда, всегда!» – и наконец поглядел на проклятую девчонку. Чего она ждет? Чего бы ни ждала, не дождется. Пусть издевается. Посмотрим еще, кто кого.

– Ты дурак, Толик. – Динка смотрела на него спокойно и серьезно. – Ты ведь красивый парень. Я почти влюбилась в тебя. Но все это было нечестно. Понимаешь? Я так радовалась, что у меня наконец-то есть парень, да еще такой крутой. Что у меня хоть кто-то есть. Что я – не хуже других… а тебя самого в этом раскладе не было. Только я одна. Слишком много большой буквы Я. А ведь это неправильно. Тебя надо любить по-настоящему. Думаешь, я не помню, как мы танцевали? Я все ночь потом не могла уснуть, думала о нас, о Нонне, о Никите. Получалось, что я тобой пользуюсь, как… как вещью! Для собственной крутости. Какая разница – мобильник крутой или парень? И я все это поняла потому, что тогда, на площади, все получилось по-настоящему. Я тебе хотела все рассказать после бала. А ты… Нет, подожди, не перебивай! Я понимаю, понимаю. Ты обиделся, тебе хотелось мне отомстить… только зачем так-то? Из-за девчонок, что ли, потому что они смотрели? Ладно, неважно, проехали.

Толик снова уставился в потолок. Динка поневоле покосилась туда же. Что у него там, соседи просвечивают? Хотя какая разница. Ей с каждым словом становилась все легче и легче. Неважно было, как Толик на нее посмотрит, что подумает, что потом скажет в школе. Даже если все журналисты мира сейчас примчатся сюда с камерами и микрофонами – все равно. Все было правильно, абсолютно правильно. Вся злость на Толика, когда-то огромная, давно испарилась, развеялась снежным ветром. Сейчас она чувствовала странную близость с ним, словно они вместе лежали в больнице, а теперь она выздоровела, а он остался. Ей было грустно и жалко его, как когда-то – Егора. Только Егору она могла помочь, а Толику – нет. Точно так же она жалела бы сильного молодого пса с перебитой лапой.

– Я ведь была такой дурой, вспоминать страшно. Я гордилась, что ты меня выбрал, я тобой хвасталась. Я своим девчонкам в Батор фотку выслала, где мы в обнимку, Никита нас щелкнул у ДК. Вот, мол – завидуйте, какой у меня бойфренд. Супер-супер. Но я тебя… не любила. Я любила Никиту. Прости, что я тебе сразу не сказала, после того танго. Прости. Я тебя ненавидела, ужасно ненавидела потом, но потом Никита сказал… одну вещь. А Нонна сделала, неважно что. И вся ненависть кончилась, будто растаяла. Короче, будь счастлив, Толик. Звони, если хочешь, я не буду бросать трубку.

Динка повернулась и вышла.

Толик остался в коридоре, только смотрел теперь не в потолок, а в пол. На черном резиновом коврике, на пестром линолеуме осталась лужа снеговой воды. Как будто тут вправду кто-то таял часа два.

Толик завернул на кухню и встал у окна. Метель вроде затихала, но все равно ничего было не разобрать, только смутные темные фигуры на дороге да облепленные снегом машины. Окна у него выходили на другую сторону, во двор, и Динку он бы все равно не увидел. Да ему и не хотелось. Ему все сильнее хотелось плакать, вот зараза… Он пошел к себе, захлопнул дверь в комнату. В квартире никого не было, а ему все равно хотелось закрыть дверь на замок, на защелку, на крючок, на что угодно, лишь бы отгородиться от всего мира. Хотя никто не торопился ломиться в его незапертую дверь.

– Надо же, супер-супер, – сказал он сам себе, поймав полупрозрачное отражение в оконном стекле.

Это была правда, правда, правда. Он сам слышал, как мать жаловалась тетке Лене: «На нашего мальчика напали девочки… сейчас девки такие наглые, окрутят в момент… и танцы эти еще, боюсь, ночами не сплю, разве тут уследишь?»

Вот уж точно, не уследишь. Он сам кого хочешь окрутит в момент, чего там скромничать. Окрутит и на веревочке за собой поведет, на поводке. Вернее, и поводка не надо – сами побегут, он же звезда.

Наплевать. Наташке, что ли, позвонить? Вечером танцы. А если куртку накинуть, то еще можно догнать…

Толик шагнул в угол, за штору и заплакал, тихо, беззвучно, не пытаясь сдерживаться. Наплевать. Даже если кто-то зайдет и увидит – наплевать.

* * *

Метель утихла внезапно. Только что крутила между бараков ледяными хвостами, подбрасывала и перемешивала обезумевший воздух, а тут – фьють! – и все стихло.

Хорошо бы сейчас было с Рэнькой мчаться по свежему снегу, сбивая ногами верхушки сугробов, хохоча, обгоняя друг друга, дразнясь концом поводка. Интересно, а как бы Рэнька восприняла Никиту? Обрадовалась бы? Приняла в стаю? Или… или стала бы ревновать? Ведь она-то сама почти забыла про Рэньку, пока разбиралась с собой. А теперь в ней столько любви – на всех хватит! Надо папе написать, пусть купит волчице два брикета пломбира, путь у нее тоже будет праздник. А еще, а еще… Динка притормозила. А еще надо написать, что папу она тоже любит. И маму. Пусть знают.

Снежная пыль еще висела в небе, клочковатые темные тучи цеплялись за антенны на крышах, но сквозь них, словно призрак, просвечивало бледное желтоватое солнце. Динка наподдала ногой ледышку и сама покатилась вслед за ней по раскатанной черной дорожке. Конечно, она свернула не просто так, а чтобы пройти под окнами у Никиты. Она всегда так делала. Увидев знакомые занавески, она остановилась, нащупывая в кармане мобильник. Можно было позвонить, конечно… а можно и по-другому. Она мигом отковыряла от сугроба хороший смерзшийся комок – и запулила его в форточку. Через миг занавеска шевельнулась, и Динка бандитски, с переливами, засвистела. Она всегда так подзывала своих собак.

Форточка открылась, и оттуда, стряхивая наметенный снег, высунулась голова мамы Никиты:

– Он сейчас выйдет.

– Ой! Здрасьте, э-э-э, Лариса…

– Олеговна, – подсказала мама.

– Ага… а Никита дома?

– Уже нет. Вон, Джимка в коридоре вопит. Значит, уже выходят.

– А-а-а… до свидания, – Динка от неловкости, кажется, присела в кривом реверансе и через миг уже мчалась на ту сторону дома, к подъезду.