Дина была очень бледная, она не вмешивалась в заботы женщин.

Наконец Фома пришел и сказал, что знает в приходе одну молодую лопарку, которая только что родила, но ребенок у нее умер.

Лопарку звали Стине. Она была худая, большеглазая, с красивой золотистой кожей и широкими скулами.

Олине откровенно сокрушалась, что кормилица так тщедушна. Не говоря уже о том, что она лопарка.

Но очень скоро выяснилось, что маленькие груди лопарки полны эликсира жизни. А ее сухощавое крепкое тело источает покой, необходимый для ребенка.

Своего сына она потеряла несколько дней назад. Но об этом она не говорила. Сперва она была подозрительна, глубоко несчастна и страдала от обилия молока.

Мужа у нее не было, но этим ее в Рейнснесе не попрекали.

В те тяжелые, пряные июльские ночи Стине дарила всем покой.

Из комнаты Стине распространялся сладкий запах грудного младенца и материнского молока. Он полз по коридорам, достигая самых отдаленных уголков. Даже в людской угадывался запах женщины и ребенка.

Дина пролежала в постели семь дней. Потом встала и начала ходить. Упрямо, как коза, поднимающаяся по склону.

— То с ребенком неладно, то с ней самой, — ворчала Олине.

Лето выдалось жаркое. И в доме, и на полях. У людей появилась надежда, что все наладится и станет как прежде. Когда был жив покойный господин Иаков и всех гостей угощали пуншем.

Стине кормила ребенка. И тенью скользила по дому. Беззвучно, словно была в родстве с летним ветром и подземными водами.

Олине приказала, чтобы никому не говорили, что ребенок родился в летнем хлеву.

Матушка Карен заметила, что Иисус Христос тоже родился в хлеву и, может быть, это добрый знак.

Но Олине не сдавалась. Об этом никто не должен знать. И все-таки узнали. Дина из Рейнснеса явилась перед гостями на своей усадьбе в одних панталонах, а теперь вот родила в хлеву.

В это лето Дина начала спускаться вниз.

Однажды на кухне она сделала Олине замечание, чтобы та смахнула с плеч перхоть.

Олине была смертельно оскорблена. Разве не она спасла в хлеву эту даму? Когда Дина ушла, Олине закатила глаза к потолку с видом собаки, привязанной к лестнице.

Между Диной и Стине царило безмолвное доверие.

Иногда они стояли рядом над колыбелью ребенка, перебрасываясь односложными словами. Стине была не из разговорчивых.

Однажды Дина спросила:

— Кто был отцом твоего ребенка?

— Он нездешний.

— Это правда, что у него есть жена и дети?

— Кто это сказал?

— Мужики в лавке.

— Они лгут!

— Тогда почему ты не говоришь, кто он?

— Теперь это не имеет значения. Ребенок умер.

Дина сочла, что это сказано сурово, но справедливо.

Она посмотрела Стине в глаза:

— Ты права, сейчас это уже не имеет значения. Какая разница, кто был отцом.

Стине глотнула воздух и с благодарностью встретила взгляд Дины.

— Нашего мальчика будут звать Вениамином, и ты будешь держать его в церкви, — продолжала Дина и взяла в руки маленькую голую ножку, которая дрыгалась в воздухе.

Пеленки были раскрыты. В комнате было тепло и душно. Круглые сутки пахло солнцем.

— Правда? — испуганно спросила Стине.

— Правда. Ведь ты спасла ему жизнь.

— Вы могли бы кормить его коровьим молоком.

— Чепуха! Ты получишь новую юбку, новую блузку и лиф. На крестины приедет пробст.

Ленсман не на шутку рассердился, когда узнал, что не он понесет в церковь своего первого внука и что ребенка не назовут в честь отца.

— Его нужно назвать Иаковом! — гремел ленсман. — Вениамин — это библейский апокриф, выдуманный женщиной!

— Вениамин по Библии сын Иакова! — упорствовала Дина.

— Но в нашем роду никогда не было ни одного Вениамина! — воскликнул ленсман.

— А теперь будет! Со следующего воскресенья!.. Ступай лучше в курительную и не шуми здесь!

Ленсман остолбенел. Налился краской. Люди на кухне и в гостиной оказались свидетелями этой перепалки. Ленсман приехал в Рейнснес, чтобы договориться о крестинах. И вот она, благодарность!

Ему придется стоять в церкви бок о бок с этой лопарской девкой, которая родила незаконного ребенка.

Ленсман был так оскорблен, что на мгновение бешенство парализовало его. Потом его гнев все-таки вырвался наружу, но никто не мог разобрать его слов.

В конце концов он повернулся на каблуках и заявил, что уезжает из этого сумасшедшего дома. И что Вениамин такое же мужское имя, как и Мария.

— В Италии мужчин, между прочим, называют Мариями, — сухо заметила Дина. — Если ты уезжаешь, не забудь свою трубку, она лежит в курительной. Но ребенка я все равно назову Вениамином!

На втором этаже в коридоре беззвучно плакала Стине. Она слышала каждое слово.

Олине что-то бурчала себе под нос. На кухне ужинали наемные работники, им было не по себе.

Но смятение длилось недолго. Когда молва о случившемся достигла людской, там грянул смех. А она упряма, наша молодая хозяйка! И людям это нравилось. Ни у кого в приходе не было хозяйки, которая возвысила бы служанку, доверив ей держать своего ребенка перед Всевышним, только потому, что та его выкормила.

Ленсман Холм тяжелой походкой сердито шагал к своему карбасу.

Но когда посыпанная гравием дорожка осталась у него за спиной, он как будто одумался. Шаги его замедлились, и наконец он со вздохом остановился у лодочного сарая.

Потом второй раз за этот день круто повернулся на каблуках и пошел обратно. Громыхнув без всякой надобности на крыльце, он крикнул в открытые двери:

— Ладно, пусть он живет во грехе и зовется Вениамином! Во имя Бога!

Но Дагни приняла это близко к сердцу. Она вообще не желает ехать в церковь. Это преднамеренное оскорбление не давало ей покоя ни днем ни ночью.

В день крестин она оказалась простуженной. Жалкая и несчастная, она лежала в постели с головной болью и красными глазами.

Сыновья тоже не могли поехать без ее присмотра. Теперь их у ленсмана было уже двое.

Поймав на себе укоризненный взгляд Дагни, ленсман почувствовал себя виноватым. Но собрался с духом и объявил, что как бы там ни было, а это его первый внук и долг обязывает его поехать в церковь.

С подарком в кармане он гордо отправился в церковь. Он испытывал облегчение, оказавшись вне досягаемости упреков и сочувственных взглядов Дагни, которые, казалось, говорили: «Бедный Ларс, что за наказание тебе с этой дочерью! Подумать только, какой позор!»