Меня возвращают в постель, в знакомые декорации. Окружающих предметов не существует. Их никогда не существовало. Они всегда были мертвы. Я не ошибался. Действительность омертвела. Но никто не стал смеяться вместе со мной над этим нелепым фактом. Впрочем, я и сам не смеялся. Эту кровавую икоту язык не поворачивается назвать смехом. Из холода меня возвращают в духоту. Я тоже становлюсь мебелью. Подушки распространяют аромат протухшего творога и гнилого чеснока — сладковатый запах старости. Все же я на пороге смерти, этого нельзя отрицать. Это состояние на грани должно быть знакомо тому, кто пьянеет, кто сходит с ума. Засунуть голову под одеяло. Сделать духоту еще более душной. Сделать невыносимость еще более невыносимой. Сделать боль еще больнее. Вчера я нашел под кроватью ржавую бритву. Мне нравится из последних сил сжимать ее в кулаке, холодная кровь капает на пол, а потом засыхает и осыпается жесткой пылью. Я люблю испытывать ощущение боли — не той ломки в костях, к которой я привык, а новой, живой. Я даже тихонько смеюсь от блаженства. Иногда я, цепляясь скрюченными пальцами за ржавое изголовье, пытаюсь сам подняться с кровати. Редко когда это удается, но после двух-трех шагов я валюсь обратно в кровать от старой жуткой, ломящей кости боли. От этих попыток встать всегда становится только хуже. И я опять беру в руки бритву. Я уже слишком стар, чтобы бороться за присутствие.

Мертвыми безнадежными глазами уставился в пол, под ноги. Тупо уставился в пол. Еще один день. Такой же, как несколько предыдущих. Не лучше, не хуже. Бессмысленный дубль. Уставился в пол. Ничего не обнаруживаю. Ни на чем не сосредотачиваюсь. Мой взгляд — это бессмысленный дубль. Нет, одно отличие все-таки есть. Сегодняшнее самочувствие несколько хуже вчерашнего. Вчерашнее чуть-чуть хуже позавчерашнего. Завтрашнее будет немного хуже сегодняшнего. Это вполне понятно. Вполне понятно. Тупо уставился в пол. В пол — не понятно. Почему не в потолок? Это не намного сложнее. Не намного сложнее. Собраться с силами. Все, что нужно, — это собраться с силами. Сжать кулаки. Нужно только сжать кулаки. Нет кистей. Отсутствуют кисти рук. Не просто не функционируют, а именно отсутствуют. Ампутированы. Потому тупо смотрю в пол. В пол, не понят, но. Тупо у ста, влился в пол. Уставы все лились. А уста все вились. Уста извивались. Бились в улыбчатых судорогах. Змеились дымчатыми дорогами. И истлели. Истлели уста.

Увядаю… Стекло тускнеет, изображение размывается. К тому же скотч рассохся — то и дело отклеивается. Теперь трещин на зеркале уже не утаишь. Они заметны даже моим безоружным глазам. Что уж говорить о тех зрителях, которые приобрели в гардеробе бинокли. К тому же зеркало затемнилось и почти перестало отражать. Все плывет перед глазами. Все становится мутным. Отсыревшая кинопленка. Изображение размывается, теряет реальность и гибнет, то же самое происходит и со звуковой дорожкой. Некоторое время экран еще продолжает мерцать, а затем следуют темнота и вакуумная тишина. Темнота, в которой не разглядеть протянутой руки (даже если бы она и существовала в действительности — H.I.). Там, в зрительном зале, вместо протянутых рук — заостренные штыки. Сдаться в плен — вот мой вариант развязки. «Сдаться в плен»… Какие смешные формулировки… Можно подумать, что кто-нибудь из нас хоть минуту провел на свободе… Ладно, хватит твердить банальности… Haec hactenus.[23]Пора бы и заткнуться. У машины закончилось топливо. Средств на заправку нового нет, да новое и не совместимо с моей устаревшей системой энергоснабжения. От болезненных спазм в груди прерывается дыхание. Спазмы комкают время. Как грязный носовой платок. Как ненужную ветошь. А ветер кидает ее из стороны в сторону — то в прошлое, то в будущее Как придется. Такова цена времени. Но все же мое умирание оказалось чрезмерно долгим и утомительным, растянулось на невыносимые десятилетия.

Иногда кажется, что судороги заканчиваются, и на секунду все успокаивается. Кажется, даже война перестает существовать в эти застывшие мгновения. Но едва ты пытаешься сделать глубокий вдох, как боль медленно оживает, постепенно набирая темп, словно локомотив, начинающий движение. И опять ледяным током пульсирующие судороги проходят сквозь размякшее сердце. Наверное, так чувствует себя лошадь, которую хлещут плетью. Причем не постоянно, а с промежутками, которые невозможно просчитать наперед. А в этих паузах ее подкармливают мерцающим сахаром. И лошадь с удовольствием ест белые кубики. Ради них она стерпит любые удары. Говорят, они научились прикармливать даже волков. И даже волки становятся послушны. Вот она — магия дрессировки. Войне все под силу, она воспитает солдат из кого угодно. Марширующих манекенов. Модели подороже гарцуют вдоль чеканящих шаг толп на деревянных конях. Вот оно последнее слово науки и техники — этим скакунам даже сахар не понадобится. Они совершенны. Искусственные цветы не вянут. Consummatum est![24]Они упразднили даже плеть!

Нужно все забыть. Все, безо всяких исключений. Безо всяких поблажек. И тогда полегчает. Может быть. Я заикаюсь, коверкаю звуки, но пока еще могу говорить, а самое главное, могу записывать свои мысли на бумагу, пусть и кривым, неразборчивым ни для кого (порой даже для меня самого) почерком. Эта фиксация придает видимость уверенности. Уверенности в чем? В верности избранного modus vivendi?..[25]Во мне все-таки слишком много злобы. Последнее время я все больше раздражаюсь по мелочам, становлюсь все более нервным. Вместо крови в моих венах циркулирует желчный гной. Во всяком случае, очень похоже на то. Гадкий старикашка. Недолго тебе осталось. Пульс, то до невозможности замедляется, то с largo[26]опять бросается в presto,[27]клокочет как курица, которую схватили, чтобы отрубить голову. Разум помрачается. Глаза режет даже от самого тусклого света, начинаешь понимать, как живут вампиры. И еще их младшие сестры — летучие мыши (я слышал, у бедняг до ужаса обостренный слух, вот и мне тоже не дает покоя звенящий шум в ушах и непрекращающееся давление в голове). Забыть. Нужно все забыть. Все, безо всяких поблажек. Только тогда полегчает. Тогда полегчает. Вполне очевидно, что у меня дикий жар, но при этом я умираю от холода, я дрожу так, что стучат вставные челюсти. Конечности немеют, сначала их пульсирующими искрами прожигают колики, потом начинается жуткий зуд, от которого трещат кости (да так громко, что приходится затыкать уши, но и это не помогает), а потом ты в забытьи падаешь на землю вниз лицом и больше не шевелишься — вот, что обычно происходит в таких случаях. Нужно все забыть. Только тогда полегчает.

Остановившись, ребенок-старик огляделся по сторонам. В темноте почти ничего не было видно. Он присел, свесив ноги в канаву, закинул назад голову и на минуту застыл в этой нелепой, непривычной позе. Еле ощутимый ветер поглаживал его покрытые серебристыми дождевыми каплями лоб и щеки. Но вдруг внезапный сильный порыв сорвал с его головы черную шляпу. Она упала на землю и перекати-полем стремительно понеслась к горизонту. Старая фетровая шляпа была настолько помятой, что уже утратила свою форму, к тому же за столько лет она вся испачкалась и сплошь покрылась пятнами от муки, губной помады и краски. Ему не было ее жалко, но все-таки он проводил ее своим бессмысленным взглядом. Через мгновение он спрыгнул в канаву и зарылся во влажную, уже начавшую подгнивать листву. Там, в канаве, он был почти недосягаем. Его высохшие, холодные вежды сомкнулись, спрятав пепел зрачков.