— Эй, ты! — Незнакомый голос коротко и жестко пролаял русскую речь.

— Что надо? — буркнул Андрей.

— Сюда! — Мужчина показал на борт и отошел.

Подтянув плот к корме, Андрей ухватился за толстый борт и, грузно перевалившись животом, втащил тело на дощаник. Он специально решил показать себя более неуклюжим и, следовательно, более безопасным.

На первый взгляд на дощанике действительно были одни китайцы — по шестеро гребцов с каждого борта, с виду похожие на солдат, и пара пожилых, в теплых халатах и костюмах блестящего узорчатого шелка. «Купцы?» Мастера не было видно. Посередине барки лежали тщательно упакованные ящики, в кормовой части был жилой кубрик, носовая часть прикрыта навесом из соломенных циновок. Там стоял Чен, Андрей окинул взглядом его мощное гибкое тело, широкие кисти с «набитыми» бляшками на суставах — ив этом времени Чен оставался бойцом, пожалуй, даже более опасным, чем в своем собственном. «А какое время его собственное? А собственное время Мастера? Кто они вообще?»

Чен, в свою очередь, внимательно оглядел Андрея: грязные исцарапанные ступни, тяжелые кулаки, широкие плечи, светлую спутанную бороду и ярко-голубые глаза.

— Человек? — спросил он, ткнув Андрея пальцем в грудь.

«Человек — это звучит гордо!» Андрей чуть подался назад, так что палец Чена остановился в воздухе.

— Кто ж еще?

— Не знаю кто, — пожал Чей плечами. — Обезьяна. Демон. Так человек?

— Питекантроп! — Андрей ухмыльнулся.

— Что? — не понял Чен.

— Чмо! Пожрать есть?

— Водки хочешь?

— Давай!

— Иди сюда.

Из черного глиняного горшка Чен положил Андрею чашку риса со свининой и тушеными овощами, протянув ему палочки «куай-цзы», в пиалы налил рисовую водку.

— Меня зовут Чен. Тебя как?

— Андрей.

Вот и «познакомились».

— Почему умеешь есть с куай-цзы? — спросил Чен, глядя, как Андрей управляется с палочками, стараясь не торопиться. Судя по всему, Чен выставлял ему приемлемую «легенду».

— Бывал в Китае, — подхватив игру, ответил Андрей, — а ты откуда русский знаешь?

— Албазин.

Водка уже туманила голову, Андрей ел быстро, но аккуратно, по ходу вспоминая:

«Албазин — первая русская крепость на Амуре. Середина семнадцатого века. Китайцы ее осаждали, русские оттуда ушли, потом опять пришли… что-то в этом роде. Фактически, Первая русско-китайская война».

— Так ты воевал? — спросил Андрей. — Там, под Албазином?

«А может, это не» легенда «?»— мелькнула странная мысль, или, скорее, ощущение абсолютного соответствия этому времени, которое виделось в Чене. В самом себе такого соответствия Андрей совершенно не чувствовал, полагая, что и со стороны его не было заметно.

— Воевал, на штурм ходил, — ответил Чен, — потом переговоры были, с казаками говорил.

— И как тебе казаки?

— Хороши. Маньчжуры о них говорят — «тигры». Казаков четыреста было, Маньчжуров две тысячи, с пушками — и ничего не могли сделать. Потом казаки сами ушли. Еще водки хочешь?

— Давай.

«Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец!» Допив свою чашку, Чен поднялся:

— Спать будешь? Тогда спи здесь, другие штаны, рубаху потом дам, — указал он место у борта.

Андрей улегся на циновку, закрыл глаза. Ритмично скрипели уключины, плескалась за бортом вода, слившись с мяукающими звуками китайской речи, — понемногу все затуманилось, поплыло куда-то, в итоге провалившись в черную воронку сна.

…Из темноты проступают стены комнаты, где-то выше, над дугообразной спинкой железной кровати, в темноте плывет потолок.

— Угар, — донесся до маленького Андрюши чей-то взрослый голос, — вьюшку закрыли, и вот…

От печки вьется дымок — это его душа уходит в слабых голубых завитках. Тяжелые веки смыкаются, и в черноте наплывает диковинная Птица. Вырезанная из залоснившегося темного дерева — одновременно живого и мертвого, — с изгибами древесных волокон, следами ножа и лоском от тысяч пальцев, сотни лет державших ее. Птица растет и растет, охватив распавшуюся комнату тяжело-выгнутым клювом, стиснувшим голый череп оленя, заполнив ее волнистыми линиями крыльев, переплетением толстых полукружий, грубо изображающих перья. Она парит у низких облаков, под деревянными крыльями до горизонта расстилается тайга, кое-где разорванная снежными склонами сопок, с высоты напоминающих небольшие круглые кочки…

— Это птица Гаруда, — слышится Андрюше, — и ты убьешь ее, убьешь ее… А потом она вернется, потому что птица Гаруда бессмертна…

На лоб ему ложится мокрое полотенце, рядом журчит вода…

Когда Андрей проснулся, уже потемнела вода, потемнели горы по берегам. Рядом с ним лежали штаны и куртка из синей дабы — дешевого китайского ситца. На носу лодки кружком сидели гребцы. Среди них — Чен. Увидев, что Андрей проснулся, китаец встал и подошел к Шинкареву.

— Есть хочешь?

— Нет.

— Водки?

— Нет, спасибо. Что за груз? — Андрей показал на ящики.

— Чай. Вот они везут, — кивнул Чен на купцов, стоящих на корме, — немного в степи продадут, немного в Красноярске, потом в Енисейск спустятся.

— А дальше — в Москву?

— Это зимой, на санях. Летом в тайге дорог нет, только лодки.

— Опасно чай возить?

— Все опасно возить. Там, где русские живут, разбойники по ночам в тайге караулят, чай с возов режут. Когда «чаереза» ловят — догола раздевают, привязывают к дереву и обливают водой. Так и стоит всю зиму во льду, других пугает.

— И все равно режут?

— Режут.

За разговором они подошли к кормовому кубрику. Еще больше сгустились сумерки, сквозь входную занавеску, сделанную из соломенной циновки, мелькнул огонек свечи, горящей внутри.

— Иди, — сказал Чен, — Ши-фу ждет. Изнутри кубрик оказался достаточно просторным. Койки были скрыты в темноте, на низком столике, стоящем в центре, горела свеча, были разложены свитки шелка и принадлежности для письма: кисточки, стакан с водой, брусок сухой туши и круглая каменная тушечница. Тут же низкий коричневый чайник и стеклянные чашечки. Мастер, сидя по-турецки, выводил на шелке нечто напоминающее топографическую карту. Отложив кисть, пригласил Андрея садиться:

— Покажи руку.

На плече уже образовалась корочка, но на запястье повязка присохла к ране.

— Надо сменить. Потерпи.