Через два с половиной часа попросила дать еще морфина. Ее предупредили, что в этом случае прийти в сознание будет проблематично. Она приняла это к сведению. После укола замолкла. Обмякла. Ее ладонь дрожала. Не пульсировала. Дрожала. Дышала ровно. Через полчаса медсестра попросила меня выйти из бокса.

– Давайте подпишу форму. Спасибо за помощь.

– То есть?

– Вы можете идти.

– Куда?

– Домой.

– Как домой? А больная?..

Не смогла уйти. Написала на фактуре время выхода из бокса. Получила подпись начальницы. Посидела немного в кухоньке в конце коридора. Потом на сестринском посту. Потом на табуретке у двери бокса. Потом запищала вся аппаратура! Но никакой особой реакции не последовало. Никто не ринулся по больничному коридору с развевающимся полами белого халата. Никто не подбежал к ее постели, чтобы, держа ее седую голову у себя на коленях, впиться в ее уста поцелуем жизни. Вместо этого очень спокойно пришла беременная медсестра. Вошла в бокс. Выключила пищащий прибор. Отправила кому-то сообщение с пейджера, прикрепленного на поясе ее объемистой талии.

– Вы не можете отпустить ее от себя, – сказала она мне. – Нельзя так. Учитесь отпускать.

Боже, пусть бы все это вернулось и происходило сейчас! Сейчас, может, нашлись бы нужные слова. Сказала бы: «Отпусти этого Бога. Нельзя так! Учись отпускать». Я знаю, как это бывает. Именно так я цепляюсь за роман с моим любимым. Я не могу его отпустить. Я имею в виду – роман. Мы уже давно не вместе. Века. Эпохи. Но я все время с ним. Судорожно, неестественно, ненормально, аномально. Но у нас, у людей, это так.

Так было у бабушки Маши – она ждала старшего сына, моего двоюродного дядю Мишу. Он сбежал из дома на фронт. Последнее письмо прислал из тех мест, где новобранцев сажали на катера и плоты и переправляли на другой берег – в Сталинград. И потом все ее письма возвращались. Засох куст смородины у забора. А согласившаяся погадать за две последние картофелины цыганка сказала, что он никогда уже не вернется. Но бабушка не отпускала его от себя.

Я тоже не отпускаю. Так что я понимаю тебя, Серафима, я понимаю, что ты тоже не отпускаешь ту боль, то предательство, тот страх, ту панику. Ту растерянность. То неверие в очевидное. То ожидание кары, которую ты пытаешься уменьшить раскаянием. То ощущение, что все не так. Не так. Все не так, ребята.

…Начиналось у нас с ним так хорошо, а стало не то что бы плохо, а как-то криво, смутно, как будто через темные очки и в паутине. Он мог бы приехать. Но не приехал. Был слишком занят. Чем? Неважно, приеду через неделю. Он приедет ко мне через неделю! Что тебе приготовить? Что ты! Мы пойдем в ресторан. Тот, тайский, на углу, твой любимый. Он помнит! Помнит мой любимый ресторан! Я его приглашу!

Боже! Как ты мог допустить?.. Разве ты глухонемой? Или ты спишь? Не интересуешься мной? Наверное, я потеряла Тебя тогда, когда научилась так сжимать ягодицы в парилке, что могла уже сидеть на полке дольше, чем бабушка Маша, и перестала бояться фашистов и адского пекла.

– Почему ты со всем соглашаешься?

– Я соглашаюсь с тобой, любимый.

– Ты не слишком-то считаешься с собственным мнением, правда?

– Считаюсь. Оно такое же, как твое.

– Жаль. Может, немного поспорим?

– Зачем?

– Разозлись и скажи: «Поцелуй меня в жопу!»

– Не скажу.

– Я и так тебя поцелую! Такие у тебя ягодицы – божественные.

Вот, наверное, и все на одну из популярнейших тем на планете.

Бух. Божаньство. Бох. Вештение. Зазрак. Средньвековна драма. Див, между нами, сербо-хорватами говоря.

АЎ, май Гад! По-американски.

27. А вот наша переводчица, прекрасная полька Татьяна! – представляет меня новому инспектору детектив Джон Бродфилд.

Любезно улыбаюсь обоим. Семь лет назад, в самом начале карьеры, полезла бы в бутылку: «Я переводчица с польского, но по национальности – русская».

Какая, собственно, разница, русская я, или наполовину немка, или еще кто-то в этом роде. Для большинства англичан существенно только одно отличие: англичанин – не англичанин. А полька ты, китаянка или украинка, неважно. Уроженцы бывших колоний вызывают меньше интереса, чем восточноевропейцы. Так, например, Москва представляется англичанам чем-то далеким и экзотичным, хотя в ней садится на дозаправку самолет из Лондона в Дели. Индийские блюда с сотнями импортных компонентов давно уже стали частью британской национальной кухни, зато красный борщ приводит тут каждого в ступор. Что там в этом борще? Свекла. Но не приготовленная в уксусе и порезанная на дольки, которая попадается иногда на английском столе, а сваренная без уксуса, да еще в виде супа! Вот вам философия культурных различий в кулинарном аспекте: моя свекла – это свекла, а их свекла – какое-то непонятное и подозрительное варево!

А какая для меня разница, полька я или русская?

Помню, как Куба Завадский из нашей варшавской группы тай-цзи рассказывал о своем медитационном опыте. Он узрел перед собой огромную фигуру в белых одеждах, испускающую свет и сидящую на вершине горы. Ноги в сандалиях фигура держала у подножья. Куба ударил фигуру по левой лодыжке – потому что достал только дотуда, а надо сказать, Куба – это здоровый дылда! Зная, что имеет право только на один вопрос, он крикнул во всю силу легких:

– Кто я?

А светящаяся фигура в ответ:

– А кто спрашивает?

Да-а. Ататусики-вопросики.

Обратимся к фактам. У меня много имен: Тата, Яна, Рыбка, Мышка. Из фамилий я использую: Вонсовска по польскому мужу, Перкинс по английскому мужу, или Вонсовска-Перкинс, если делать нечего, ну и все чаще – Иванова, то есть девичью. (А первое замужество было таким коротким, что и фамилию не успела сменить! Ха! Хм… Неправда. Хотела быть собой. И тогда еще могла. А потом как-то начала уступать мужьям. Компромиссы – аж до бараньего рога включительно.)

Oбладаю даром предвидения, потому что, когда звонит англичанин и мямлит: «Могу я поговорить с миссис… ммм… эээээ…» – сразу oтвечаю: «Да, это я, слушаю».

Точно известно, что я дочка мамы и папы. Фигурой и жестами вылитая мама, ну а черты лица, как выражаются поляки: «кожа, содранная с покойного папы» (бррр, эти польские идиомы!).

Знаю, что я женщина. Вдобавок влюбленная. В одного типа. Он тоже – в того же самого типа… Спаси-осподи!

У меня есть сын, это точно. Доказательством – или уликой? – является огромный шрам, оставшийся после кесарева сечения. Помню, как у бассейна в Лас-Вегасе, куда я прилетела с третьим мужем для быстрой регистрации брака, один дядька с лежака слева не сдержал профессионального любопытства:

– Прошу прощения, я военный врач, скажите, вас оперировали в полевых условиях?