Спускаюсь по лесенке из узкого люка, куда с трудом можно протиснуться с двумя парашютами — один пониже спины, другой на груди. Необычное ощущение твердой земли. Не потому, что два часа тебя швыряло, болтало, а потому, что земли под ногами могло и не быть. Вот тут-то мои мальчики выдали себя с головой, вся их игра пошла насмарку. Они бросились обнимать меня, на глазах у Халушакова я увидел слезы.

* * *

Мы с нетерпением дожидались, пока оружейники извлекут из бомболюка камеру. Не скоро увидим мы на экране кадры, которые запечатлела она, проследив падение бомб. Сейчас хотелось взглянуть на счетчик, узнать, сработала ли камера, снимала ли она.

Но главная тревога — судьба Забелина. Он с грузом бомб, с горящим правым мотором оторвался от группы и тянул к линии фронта. К нам подъехал на «газике» дежурный по аэродрому, Герой Советского Союза капитан Сдобнов. Первый вопрос к нему: «Что с Забелиным? Есть ли сведения о нем?»

— Сообщили на все наземные посты, — сказал Сдобное. — Пока ответа нет, ждем с минуты на минуту. Штаб фронта дал всем частям приказ немедленно сообщить. Как прошел ваш полет? — обратился он ко мне. — Успешно?

Я доложил.

Камера в бомболюке сработала. На счетчике шестьдесят метров снятой пленки.

— Поехали? — сказал Халушаков.

— Подожди, дай посидеть малость, — сказал я. Мы присели в стороне от самолета на двухсотпятидесятикилограммовых бомбах, закурили. Мне необходимо было преодолеть расслабленность, разливавшуюся по всему телу, по-настоящему ощутить под ногами землю.

— Выпить у вас нечего, ребята?

Халушаков хлопнул себя по лбу, вскочил, помчался к «пикапу», вернулся с флягой. Я сделал три больших глотка. Сразу же почувствовал прилив бодрости. К нам подошел командир корабля Агуреев. Присел около нас, тоже приложился к фляге.

— Для первого раза, по-моему, хорошо, — сказал он. — Вы хоть видели, куда ваши бомбы попали?

— Честно говоря, не видел.

— А я специально легкий крен машине дал, чтобы вам разглядеть. Серия бомб легла вдоль дороги, забитой немецкими машинами. Могу вам поручиться, что не менее двадцати фрицев вы можете смело записать на свой личный счет. Были и прямые попадания в машины.

— Спасибо, об этом мечтал с самого начала войны. Завести личный счет. С первых дней войны мечтал.

— Теперь он у вас открыт. А счет метрам снятой пленки вы ведете?

— К сожалению, только приблизительно. С абсолютной точностью могу сообщить только количество боевых вылетов на бомбардировщике. Один.

Приехав на командный пункт полка, узнали, что есть уже известия о подполковнике Забелине. Он удачно сел на нашей территории. Машина цела.

Вечером в землянке Забелина было сильно накурено, оживленно. Он не распространялся о своем сегодняшнем полете, о горевшем моторе. Не из скромности — так уж здесь повелось, о чем угодно будут «травить» без конца летчики, только не о своем подвиге. И еще я заметил — мало говорят о погибших, о сгоревших на глазах. Глубокую боль скрывают, зажимают в себе. Я слышал вчера простой, немногословный рапорт командира эскадрильи по возвращении с боевого вылета: «Ваше задание выполнено. Один самолет с экипажем сгорел». Он говорил это внешне спокойно, но после рапорта я видел, как дрожала его рука, подносящая спичку к изжеванной папиросе.

А 10 сентября летал Толя Рубанович. Вернулся цел, невредим. Мы поменялись местами, и мне стало понятно, что переживали ребята, когда летал я.

* * *

Второй мой боевой вылет был с капитаном Сдобновым, Героем Советского Союза.

Второй вылет тоже не принес желаемого результата. Опять не удалось снять падающие бомбы. Наш самолет летел метров на десять ниже группы, и слева от меня восемь машин раскрыли люки, еще секунда — и посыплются бомбы. Вот он, необходимый мне, заветный кадр!.. Но и на этот раз легкий воздушный поток приподнял нашу машину, и самолеты сбросили бомбовый груз вне поля моего зрения…

Нужно лететь еще раз.

Целый день работали на аэродроме, снимали звуковые эпизоды, снимали репортаж. Взлеты, посадки самолетов, людей, ожидающих возвращения товарищей. Напряженные лица, беглый взгляд на часы, и опять обшаривают биноклем горизонт. И снова звуковая камера записывает рапорт вернувшихся из полета, простые слова, доклад о том, где и как отбомбились. Двое не вернулись. Сгорели…

Вечером в землянке командира полка познакомились с комиссаром эскадрильи Григорием Аверьяновичем Таряником. Его не было несколько дней в полку, он ездил в Политуправление фронта на совещание. Я уже наслышался о нем. Таряник пользуется всеобщим уважением и любовью. Уважение граничит с преклонением перед его храбростью, виртуозным мастерством пилотажа, честностью, прямотой. Он был не многословен, сидел в уголке на наре, сколоченной из стволов молодых берез.

Забелин, знакомя меня с Таряником, положил руку ему на плечо и сказал (это я слышал в полку не раз): «Таряник обманет любую зенитку. Нет такой зенитки, которая сбила бы Таряника». И, склонившись к моему уху, боясь, очевидно, задеть самолюбие других летчиков, сидевших в землянке, добавил: «Будете летать с ним. Так мне спокойнее, все-таки мы за вас отвечаем».

У батальонного комиссара Таряника обветренное, красное лицо, чуть поврежденное веко правого глаза — глядя на тебя, он словно лукаво подмигивает. Растрепанные волосы топорщатся над высоким лбом. Кожаный реглан небрежно накинут на плечи, на гимнастерке два боевых ордена. Как я узнал позже, один за Финский фронт, другой за боевую работу на Юго-Западном фронте в начале этой войны.

Мы разговорились. Он расспрашивал о работе кинооператора. Отвечать ему было интересно, чувствовалось, что задает он вопросы из пытливого желания составить себе представление о незнакомом ему ремесле. Эта первая встреча в землянке была началом нашей дружбы. Кратковременной дружбы, мы вскоре расстались, но крепкой, основанной на взаимном уважении, скрепленной общими испытаниями в бою — мы трижды вылетали с Таряником на бомбардировку. На его счету уже тогда было пятьдесят боевых вылетов. А когда через два месяца ему было присвоено звание Героя Советского Союза, число вылетов перевалило за девяносто.

Батальонный комиссар Григорий Аверьянович Таряник — днепропетровский слесарь, коммунист — окончил летную школу в 1936 году, попал он в эту школу по спецнабору. После окончания школы Таряника сразу определили на новейшие скоростные машины. Из семнадцати человек только пять отобрали на скоростные машины. Первый боевой опыт — сорок шесть боевых вылетов — на Финском фронте. С 1938 года он уже комиссар эскадрильи, которой командовал капитан Асаулов. Пришли новые машины — ПЕ-2. На этих машинах Григории Таряник встретил гитлеровцев в воздухе.

— В чем основа нашей тактики в воздушном бою? — спросил я Таряника.

— Взаимная выручка. Вот основа. Что касается зениток, то нужно следить за вспышками выстрелов на земле и, рассчитывая полет снаряда, упреждать его быстрым маневром. А пройдя через зону зенитного огня — немедленно смыкать строй. Даже если мы видим угрозу нападения вражеских истребителей, которые обычно в стороне выжидают нашего прохода через зону зенитного огня. Отбомбившись, немедленно собираться в кулак. Сейчас у нас большой опыт взаимодействия в любой обстановке — в разведке, бомбометании, пикирующем бомбометании, в штурмовке. Опыт, рожденный в самые первые дни войны, обогащался в течение этих месяцев, приводил нас к окончательным, строго рациональным приемам, основанным на взаимодействии с истребителями, на изучении тактики врага.