В начале зимы огромные стада гренландских тюленей заходили в Белое море — здесь, на дрейфующих льдах щенились самки. В феврале — марте льдины с животными сносило на север, вдоль Зимнего берега в Мезенский залив, где молодые крепли и учились жить в воде. В начале мая стада уплывали в Ледовитый океан. И все это время в Белом море шла охота на «кожу», как называли здесь тюленей. Особенно на бельков, чей пушистый белый мех ценился выше всего. Охотились артелями: десять — пятнадцать лодок, по пять — семь мужиков в каждой. Подплывали к тюленьим залежкам — до пяти тысяч «шкур» на квадратный километр — прыгали на лед и били тюленей палками по голове. Ни бельки, ни матери не убегали — малыши еще не умели двигаться, а тюленихи не могли их бросить. Шкуры сдирали тут же и вместе с салом переправляли на берег, оставляя освежеванных тюленей на льду, покрытом толстым слоем замерзшей крови. Расцвет зверобойного промысла пришелся на начало XX века. Зимой 1901 года на Моржовце было семьдесят пять изб — четыреста сорок мужчин. Позднее артели заменили колхозными бригадами, а для убоя животных стали использовать вертолеты. Только палки остались прежними — ими продолжали бить тюленей по голове. Технический прогресс резко сократил поголовье гренландского тюленя, а с распадом Союза интерес к «шкурам» упал. Сегодня морозильники зверобойных колхозов завалены невостребованным товаром…

Наконец ветер разогнал туман. Моржовец предстал во всей красе. Кое-где еще стелились дымчатые клочья, роса на ягеле трепетала в солнечных лучах, а Золотуха, одна из двух речек острова, парила всеми цветами радуги. Моржовец был пуст, безлесен и безлюден, если не считать военных. Охотничьи избы давно прогнили и рассыпались в прах. Словно время повернуло вспять. В 1856 году Максимов записал в путевом блокноте, что на острове Моржовец нет домов и обитают здесь лишь наблюдатель да служители маяка.

Кеды

Завели мотор и двинулись против ветра. На голом Моржовце мы были слишком на виду: и шторм мог над нами поглумиться, и пограничники. Лучше не искушать судьбу, тем более что уже недалеко Горло, берега которого открыты для плавания. Что, впрочем, не означает, будто там наше положение станет легальным: здесь даже разрешение не дает свободы передвижения, особенно для иностранца. Сначала доложи, куда идешь да зачем, заранее подготовь маршрут экспедиции, дабы соответствующие органы могли его утвердить, получи письменное согласие… без этого, как без благословения в монастыре, любые действия почитаются за самоволие, пренебрежение к власти и авторитету. Но все же различие между открытым берегом, к которому мы направлялись против ветра, и закрытыми зонами, которые мы тем самым покидали, придавало бодрости — казалось, основные проблемы остались позади. Другими словами, мы возвращались на землю, как называют самоеды эту сторону Полярного круга…

Несколькими верстами далее, за Вороновым мысом впадает в море Большая Кедовка, наша прошлогодняя знакомая. Дно здесь песчаное, можно обсохнуть, отдохнуть. На правом берегу реки, немного выше устья, расположены Кеды, типичное рыбацкое становище: дом, склад, несколько сараев, баня. Становище — сезонное поселение, куда мужчины ежегодно отправляются для ловли, оставляя в деревне — нередко на многие месяцы — женщин и детей. Белое море веками шлифовало поморский быт, подобно тому как волны его точили берег, и приноравливало жизнь поморов к суровым условиям. В основе всего — мужская община, корни которой уходят в прадавние времена колонизации Севера, а главная форма — рыбацкая артель — выработалась в процессе промысла мурманской трески. В общину входили и стар, и млад, в ней существовала своя иерархия, разделение ролей, обычаи, язык. Для мальчиков это была школа ремесла и жизни, с полным арсеналом инициационных обрядов на каждой ступени посвящения. Здесь действовал суровый кодекс, диктуемый безжалостными законами моря, а высшей мерой наказания служило исключение из артели — в одиночку на севере не выживешь. Этот навязанный природой коллективизм получил религиозное обоснование в православных идеях соборности и послушания, распространявшихся не только на территориях монастырей, которых здесь была масса, но и в еще более многочисленных старообрядческих скитах. С другой стороны, следует помнить, что среди предков поморов преобладали люди беспокойные — зачастую беглые крепостные, раскольники, искатели приключений, так что образуемые ими общины опирались на принцип свободы, почитание авторитетов и законы моря. Большевистская коллективизация, на первый взгляд никак особенно не изменив традиционный поморский быт (общину назвали колхозом, артели — бригадами), в сущности, погубила дух поморского коллективизма, подменив его шилом и планом.

Раньше Кеды — наряду с Моржовцем — были центром беломорского зверобойного промысла. В сезон сюда съезжались артели из Мезени, Койды, Семжи, с Зимнего берега. Иной раз до пяти сотен мужиков. Множество изб. С падением спроса на тюленьи шкуры Кеды утратили былое значение. Сегодня хватает и бригады в шесть человек: начальник, механик, два чистильщика рыбы и два тракториста. Они обслуживают рыбацкие тони от Майды до Койды, более пятидесяти верст побережья. На тонях, каждые десять-двенадцать верст, живут по двое-трое, иногда четверо рыбаков, которые дважды в сутки, во время отлива, выбирают сети. Задача бригады — объехать все тони, собрать рыбу, почистить, засолить и отправить в майдинский колхоз. Когда мы к ним зашли, бригада в полном составе потрошила пинагора. Руки облеплены розовой икрой, словно кровавой пеной. Пинагор не едят, только икру солят, а тушки скармливают скоту — его вообще за рыбу не считают, ждут, пока пойдет семга. А семга вместе с пинагором не ходит. Начальник нас узнал, пригласил в избу, обещал истопить баню. Не успели мы нарубить дров, бригада закончила работу. Мы вымыли руки, уселись за стол. Жареная камбала, малосольная икра, черный хлеб и по стакану спирта. Спирт им полагается от колхоза, по два стакана в день на человека. За столом языки развязались и рыбаки покрыли барочным матом весь мир, источник бед — от Ельцина до Коли. Коля — председатель колхоза. Когда-то они были «героями труда» (второе место в Союзе), а сегодня — миллиардный долг и ни малейшего шанса выбраться из ямы. Уехать отсюда невозможно — билет на самолет стоит три зарплаты, которую они не получают месяцами. Летом еще как-то можно выжить — на рыбе и ягодах, но зимой… О зиме лучше не думать. Реформы, приватизация, капитализм — один блин. Пускай Гайдары в него завернутся! На Терском берегу уже сдают в аренду рыбацкие тони. Коммерсанты платят, всякую сволочь на сезон нанимают, а местные мужики лапу сосут. Вот так: что коммунистам не удалось развалить, демократы приканчивают. Здесь, на Поморье, испокон века жили единым коллективом: тони общие, ловили сообща, в море друг другу помогали, улов делили поровну, вне зависимости от удачи, а если кому из моря не суждено вернуться, семью товарищи прокормят. А теперь? Каждый волком глядит да под себя гребет. Вольный рынок, конкуренция, коммерция? О какой конкуренции может идти речь, если у городской мафии — плавучий хладокомбинат, блат и кредит в банке, а у нашего брата — дырявая шлюпка да драные сети? Свободный рынок, сам подумай, один магазин посреди тундры, самолетом продукты привозят, и сколько захотят за доставку накинуть, столько с нас и слупят. Кто раньше приехал за длинным рублем, нахапал свое и смылся, а местным куда деваться? Только подохнуть…