– А для вас?

– Я человек, живущий чуть в другом измерении. Для меня театр… может, это звучит красиво, но это правда… театр стал смыслом жизни. Ну, так случилось. Иногда я думаю, может, не стоило в это так сильно входить, может, стоило заняться своим бытом, личной жизнью… Театр ведь стал сейчас просто профессией, и это правильно. Но для меня он по-прежнему остается смыслом жизни. Я с утра до вечера занимаюсь этим. Я не могу не прийти на свой вечерний спектакль во МХАТ или Малый. Если не прихожу – для меня ЧП. Даже если мне тяжело смотреть, я устал – я сижу за кулисами и слушаю, как идет спектакль, как он чувствуется. Если постановка моего ученика – я не могу не позвонить, не прибежать. Мне всегда интересно, что происходит в других институтах, театрах, какие выходят книги. Иногда, конечно, возникает мысль: а может, не надо, может, надо просто жить, просто радоваться…

– Это оттого, что что-то царапает, больно вдруг отчего-то?

– От одиночества.

Трамваи детства

– Вы себя ощущаете анахронизмом?

– Нет. Я не знаю, как я себя ощущаю. Я просто живу и работаю. А как меня ощущают другие, я не знаю. Может быть, считают, что я не самый расчетливый человек. Потому что я отказываюсь от каких-то предложений, от которых не отказываются, и многие не понимают, почему. Я не мог и не могу существовать на потоке. Я говорил о своем театральном доме, а на этом пути уже были приобретения и потери. Прежняя рана остается…

– Вы говорите о Бронной, откуда пришлось уйти?

– Да. Там была группа моих однокурсников и друзей-артистов, ребят, которые приобретены были судьбой. Когда мы работали вместе и получали от этого радость, и затеяли «Короля Лира», и понимали, что студийно это сделать уже невозможно, тогда возникло предложение от театра: войти группой в одиннадцать человек. Я сразу договорился: что на условиях, если вокруг меня будет строиться театр. Если нет – мы повернемся и уйдем. Мы проработали семь лет, мы создали репертуар, мне кажется, мы создали театр. Но театру на Бронной не захотелось по этому пути развиваться. Все правильно. Значит эти отношения закончены. А так как у меня заканчивался контракт, то мы ушли. Ребят я никого не уводил. Я не хочу вдаваться в подробности, но это часть биографии.

– Тяжелая была история?

– Тяжелая. Просто потому, что мы отвечаем за тех, кого приручаем. И та группа людей, с которыми ты проходишь жизнь… Хотя понимаешь, что сделать ничего нельзя. Я надеялся, что это продлится в другом каком-то месте. Ребята уже не были как студенты, они были сложившиеся личности, с семьями, кто-то нуждался в жилье… Это более острая ситуация. Они были артисты. Они уже претендовали на роли. И имели право на роли. Такие, когда роль меняет что-то в актерской судьбе. И поодиночке они не хотели работать. Людям, которые прошли такой путь, им не хочется просто обслуживать фантазию того или иного режиссера. И вот такое единство по крови разрушилось…

– А почему вы пошли в режиссеры?

– Я жил, и родители сейчас живут, и дом у меня душевный там – в городе Краснодаре. Как все подростки, ходил в драмкружок, хотел быть артистом, но актерских данных у меня нет, навык актерский я приобрел благодаря профессии и опыту, а изначально – нет. Но когда приехал на гастроли театр на Малой Бронной, и я посмотрел несколько спектаклей… По тем временам удовольствие дорогостоящее, три пятьдесят или три семьдесят – билет. Мама дала мне деньги, и я пошел в театр Оперетты, где проходили гастроли, на «Ромео и Джульетту». Я даже помню ряд, и когда приезжаю, всегда иду и сажусь в этот ряд. Так вот, я сел сбоку, где проход, ряд 16-й. Я помню, как они вышли, как прозвучала музыка, как все застыли, и Смирнитский начал выкрикивать, «как две равноуважаемые семьи»… И вдруг я почувствовал, что не хочу там среди них ходить, я хочу все это организовывать. Я не знаю, как это возникает. Может, потому что я сидел далеко и не видел лиц, а видел фигурки… Я даже не оценивал, хорошо это или плохо. Я просто понял, что это мое. Потом я попросил у мамы еще денежку и посмотрел «Дон Жуана», который меня сразил, одно из самых сильных театральных впечатлений, я видел его потом много раз. Спектакли ведь входят и живут в нас, помогая в профессии и в жизни. Когда негативные входят, то хоть профессию забрось. Тогда хочется ощетиниться и не любишь театр, не нравится… Фамилии Эфрос я не знал. Я вырезал из афиши его портрет и с тех пор стал следить за ним. Пятнадцать лет мне было, и я уже понял, что хочу быть режиссером. Я поставил «Любовь к трем апельсинам» еще в школе, начал читать книжки. В семнадцать лет страшно было ехать в Москву поступать. А рядом Институт культуры, режиссерское отделение, пусть и для самодеятельности. Педагоги из Питера замечательные. Во время учебы я сделал два спектакля, меня оставляли в аспирантуре, но я как максималист сказал: я не имею права преподавать без опыта, я многое не умею. И тогда в клубе «Строитель» я организовал молодежный любительский театр, и мы играли Достоевского и Булгакова, экспериментировали с пространством. Четыре главы, связанные с Мастером и Маргаритой, мы играли на плоской крыше, внизу ходили трамваи, слышны были звуки, храм рядом стоял, зрители сидели амфитеатром, мы прикармливали голубей и на развалившейся старой обсерватории разыгрывали эту историю… Естественно, нас закрыли, как положено. Шли восьмидесятые.

– И с тех пор почти не прекращающийся эксперимент…

– Жизнь вся – эксперимент. Я вижу ребят, вижу их потенциал. Я могу ошибиться, но я в них верю. И понимаю, что если они разбегутся, многие судьбы сложатся не так, как они могут сложиться. Когда будешь подсказывать, предлагать те роли, на которых они могут окрепнуть. Им нужно окрепнуть. Три-четыре года нужно. И тогда, может быть, возникнет театр.

ЛИЧНОЕ ДЕЛО

Какое-то время назад суперпопулярный Ярмольник, то и дело мелькавший на телеэкране, пропал с телеэкрана.

Несколько лет он снимался в главной роли в фильме Алексея Германа «Трудно быть богом» по роману братьев Стругацких. Казалось: где Герман и где Ярмольник? Но почему-то же выдающийся мастер выбрал этого легкого, практически порхающего «цыпленка табака» (визитная карточка артиста)!

По договоренности с режиссером артист отказался от всех других работ и свято блюл устав, отдавшись на волю уникального мастера. Впрочем, характера у него, как и у Германа, всегда хватало. Время от времени доносились слухи об их ссорах, а однажды даже о том, что Ярмольник ушел со съемочной площадки и больше на нее не вернется.