Отец письма слал из Сибири: мол, домой собираюсь вместе со станками, в Коломну то есть. Но стар уже, прихварываю и думаю, Коля, сменишь меня на большом токарном. Такая моя мечта.

Я-то, по правде, и мечтать об этом не мог. Отец — такой мастер, такой ему почет и уважение, и вдруг на тебе — сопляка на его место, на такой станочище! А в башке одно сверлит: неужто смогу?.. Лежу после отбоя, не спится, все коленвал на станке мерещится, мысленно прилаживаюсь, как и что буду делать: за отцом-то наблюдал, и навык был кое-какой. И так прикину, и эдак, сморит сон, а явь и во сне продолжается.

Но загадывать боюсь, как бы опять не сглазить. Тем более дело шло к демобилизации. Специалистам путь открыли домой, на заводы, и я уж собрался уезжать, да схватила меня ангина, ну прямо страшенная. Доктор потом говорил — какое-то мудреное название, уж не помню. Словом, вместо завода попал в госпиталь. Как будто мне черт колдовал.

Отлежал я месяц, не меньше, перевели в группу выздоравливающих. Ну, я без дела не могу, не тот характер — валяться на койке да по парку бродить. Заглянул раз-другой в подсобную мастерскую, там у них станок старый пылился, наладил станок. Кое-какие поделки по хозяйству выточил, оправки для мединструментов, инвентарь. Помог навести порядок на складе. И вот заходит ко мне однажды зам по тылу, славный такой мужик, спрашивает:

— А смог бы ты бричку соорудить, а то я без транспорта как без рук, ни в штаб, ни на склады. Одна машина грузовая…

— Смогу.

Он даже не поверил.

— Сделаешь — проси чего хочешь.

Ну прямо как в сказке. Вот, думаю, пофартило. Я ему бричку, а он мне выписку подчистую, и поеду я домой. Война кончилась, чего мне тут небо коптить? Сварганил ему бричку, запряг, сам за кучера и прокатил с ветерком.

Вылез он, весь сияет, как красно солнышко. Заходи, говорит, Коля, ко мне вечерком… Зашел. Усадил он меня, на столе у него самовар, печенье. Стали мы чай пить. И вдруг он так торжественно вещает:

— Хочу тебя порадовать. Ты ведь взводным был, а без звания. Кучером тебя держать неловко, а вот завскладом назначу и заодно заведующим мастерской, потому как у тебя руки золотые. И завтра же аттестацию подам. На младшего лейтенанта интендантской службы.

Я слушаю, ушам не верю, аж в пот бросило. А он по-своему понял, ручкой меня по плечу.

— Не спеши, — говорит, — благодарить. Но, думаю, у нас выгорит. И будешь ты интендантом. Парень с головой, перспектива какая — представляешь?

— Представляю, — говорю, — лет через двадцать буду завхозом целой армии, а может, и округа.

— Вот! То-то и оно!

— Нет, — говорю, — Иван Михалыч, не обижайтесь, но у меня свои планы, меня завод ждет. Сам директор письмо прислал. — Это уж я заливаю для пущей важности. — Так что отпустите, ради бога, какой уж из меня хозяйственник.

— Как — какой? Я же сам видел — аккуратен, честен, со смекалкой, что еще нужно?

— Любовь нужна. А мне этот ваш склад как рыбе зонтик. Сделайте доброе дело, отчислите…

Он даже запечалился. Видно, понял, не сладится у нас. Пообещал помочь. Но и я помочь должен, старик завсклада уходит не пенсию, так, будь добр, хоть полгодика поработай.

— Я хоть спокоен буду за хозяйство. Это мое последнее слово.

Так и терпел полгода, трудился в поте лица, раз уж взялся. Порядок навел, все в ажуре, даже во вкус вошел, но завод все равно по ночам снится, и батькин станок, и я за ним, сам себе хозяин! Расставались с Михалычем, он даже прослезился.

— Может, передумаешь?

— Нет, решено.

— Ну черт с тобой, ты слову хозяин, я тоже.

Через месяц прибыл домой. Батя стар и болен тяжело. Язва желудка, не работник уже. Опять, значит, все на мне. А я рад до смерти — завтра на завод пойду. Утром мать меня приодела в отцов костюм праздничный, нафталиновый, касторового сукна. Иду, душа поет. Захожу в отдел кадров, от счастья слова не вымолвлю, аж в горле першит. Но тут моя песенка и кончилась.

Иваныч приметно занервничал, рассказывая о давнишнем, что прошло и, казалось бы, уже не должно волновать, но, видно, жила в нем активная неприязнь ко всякой несправедливости. И он продолжал торопливо говорить, как бы стараясь отделаться поскорей от этих вынужденных воспоминаний.

А я представил себе сцену в тесном кабинетике, и самого кадровика, молодого, но уже значительного в движениях, и как он сказал отсутствующе, даже не взяв протянутого заявления, словно его подняли спросонку, чтобы узнать который час: «Куда учеником? Мест нет, штаты заполнены, — и еще, поскольку Коля стоял, как вкопанный: — Не смею вас задерживать», — и как неудачник шел домой, будто во сне, земля из-под ног плыла, лишь у калитки пересилил себя, приободрился, нельзя было волновать отца. А тот, выслушав сбивчивую речь сына: «Пока что не взяли, но завтра-послезавтра возьмут», — коротко спросил:

— Ты в кадрах был?

— В них.

— Завтра иди к директору. Секретаршу не спрашивай, а прямо в тамбур, который кнопками обшит, как бронепаровоз. Понял? Прямиком.

Коля кивнул и на другое утро в точности исполнил наказ отца. Секретарша ринулась вслед за ним, но только до порога, дальше не решилась. Директор, огромный мужик в генеральской форме, и впрямь был занят, что-то торопливо писал, откладывая в сторону исписанные листки. Колю он как будто даже не заметил, лишь взглянул мельком, или показалось. Тут-то Колю, пережившего бессонную ночь, и взорвало, и вместо веских, обдуманных доводов, он выложил все, что накипело: кто он, откуда и зачем пришел, а пришел он не для того, чтобы кружиться по кабинетам, как собачонка. Это он выкрикнул в запале и еще добавил, что завод ему родной и Дашковы на нем работали, когда некоторых еще и в проекте не было.

Директор, так же не глядя, продолжая писать, снял трубку, сказал глуховато:

— Что у вас там с Дашковым произошло? Кто болеет? Кто уволился? Это отец, а вы что, даже фамилией не поинтересовались? Впредь советую интересоваться, если вам не надоел ваш кабинет! — Бросил трубку и опять, взглянув исподлобья, обронил: — Ступай в кадры. Завтра с утра — на работу.

На этот раз Иваныч выхлебнул залпом два стакана квасу, один за другим. Все-таки нелегко ему давались такие исповеди, мне даже не по себе стало. Мы долго молчали, дымя сигаретами. Все хорошо, что хорошо кончается. Но Коля словно не расслышал моих слов и лишь погодя ответил, что никто еще не подсчитывал,