— Это жемчужины, — объяснила мать.

— В конце зала, — продолжил ребенок, — есть большая закрытая дверь. Мы не имеем права переступать ее порог. Он сажает нас рядом на подушки и входит в комнату один. Не знаю, что он там делает. Может быть, любуется еще более великолепными сокровищами… Старик выжил из ума…

— А вино? — нетерпеливо переспросил Нетуб.

— Кувшины стоят повсюду, — ответил молчавший до этого второй мальчик. — Номарх похож на всех стариков: у него не хватает слюны и все время пересыхает во рту. Тогда он приказывает нам налить ему чашу. Делать это надо на ощупь, и он наказывает нас, если хоть капля прольется на пол.

— Он часто вас бьет? — обеспокоилась Ануна.

— Нет, не очень, — пробормотал ребенок. — Но хуже всего, когда он вынуждает нас целовать его.

— Как это? — спросила девушка.

— Иногда он не хочет пить из кубка, — объяснил мальчик. — Тогда он приказывает нам набирать вино в рот и выплевывать его ему в рот. Это очень противно.

Ануна побледнела и невольно сжала пальцы Нетуба.

— Ужасно, — проговорила она. — Что произойдет, если Анахотеп начнет капризничать, когда вино будет уже отравлено?

Нетуб раздраженно отмахнулся.

— Я предусмотрел это, — проворчал он. — Все предусмотрено, не тревожься. Мать мальчишек смажет им рты растительным лаком, который не пропустит яд в организм. Если они не проглотят это вино, то не будет никакой опасности. Просто потом им нужно будет побыстрее прополоскать рот чистой водой. Если бы они еще приняли приличную дозу камеди, это защитило бы и их желудок, но не все переносят это. А рисковать мы не можем.

Ануну ошеломила жестокость Нетуба. Он вообще не подумал о том, что дети могут случайно проглотить глоток отравленного вина. Вообще-то ему было на все наплевать… Лишь бы удался его план!

Он достал из-за пояса стеклянный флакончик с ядом и положил его на ладонь мальчика. Тот подвесил его к аграфу, спрятанному в спадающей направо пряди волос. Такая прическа была обычной для несовершеннолетних.

После этого мальчик повернулись к Ануне и ощупал ее лицо, знакомясь с ней. Девушка схватила его потную ладошку с тяжелым чувством, что посылает этого мальчика на верную смерть.

— Не бойтесь, прекрасная женщина, — сказал малыш. — Все будет хорошо… Как бы то ни было, мы с братом предпочитаем лучше умереть, чем продолжать целовать номарха…

— Очень хорошо, — оборвал его Нетуб, — сказано здорово, но не забывай: если Анахотеп захочет превратить тебя в живой кубок, не вздумай проглотить ни капли вина. Лак добыт из камеди. У него приятный вкус, похожий на вкус засахаренных палочек папируса. Ты любишь эти палочки?

— Да, — дружно ответили ребята улыбаясь.

Ануна дрожала от скрытой ярости. Ей казалось, что она никогда никого так сильно не ненавидела.

— Умоляю вас, — простонала мать, — сейчас же уходите. Стража вот-вот придет, а мне еще надо смазать рты мальчикам на тот случай, если… Да защитят нас боги.

И она нагнулась, чтобы поцеловать руку Нетуба Ашры. Минутой позже бандит и девушка уже были на улице.

— Как эта женщина может благодарить тебя за то, что ты посылаешь ее сыновей на смерть? — возмутилась Ануна. — Ты подлец.

— Тихо, — шепнул Нетуб. — Подлец не я, а Анахотеп. Тебе известно только то, что номарх довольствуется игрой с малышами в живые стаканчики… Но помимо этого он делает с ними такое, чего ты не можешь даже вообразить… И поверь мне: они готовы пойти на смерть, лишь бы избавиться от всего этого.

Анахотеп находился в мрачном расположении духа, и даже длительное пересчитывание мумий его спутников, которых он собирался забрать с собой в свое последнее путешествие, в этот вечер не развеселило его. В конце ночной прогулки он по привычке вошел в тайные апартаменты Томака, своего двойника, оставив за дверью мальчишек, служивших ему «живыми посохами». Странно, но вопреки обычаю он застал Томака бодрым и даже возбужденным благосклонностью, проявленной к нему одной из женщин гарема, двенадцатилетней нубийкой, недавно приобретенной визирем Панахемебом.

Около часа оба старика вели вялую беседу того же содержания, что и тридцать лет тому назад. Точнее сказать, они говорили сами с собою, сидя в разных углах комнаты, повторяли свои мысли, в которых не было ни теплоты, ни поддержки. Анахотеп не мог найти оправдания своей глухой злобы к двойнику, злобы, сотканной из противоречивых чувств, поскольку он одновременно обвинял Томака в том, что тот является отражением ужасного номарха, и в том, что тот сохранил лучшую физическую форму. Он вдруг спросил себя, чего ради он слушает разглагольствования этого старика о шелковистой коже какой-то куртизанки. Неужели этот старый скелет еще не устал от постельных игрищ?

«Если только он не рассказывает мне это с единственной целью — досадить… — подумал номарх. — От него всего можно ожидать».

Он был раздражен, недоволен тем, что, в конечном счете, мог говорить только с этой карикатурой на самого себя, чьи обороты речи и манеры казались ему смешными, но и вызывали тайное беспокойство, так как, возможно, были лишь отражением его собственного кокетства. Он сердился на себя за то, что не смог удержаться и пришел сюда к этому живому зеркалу, в котором видел самого себя. Неужели он так стар и уродлив? Или жизнь слишком быстро прошла?

Непонятный страх вполз в его желудок, невидимой змеей обвился вокруг грудной клетки, мешая дышать.

Больше всего он сожалел, что не смог сдержать свой язык, так как ему нужно было выговориться, и он болтал без умолку и, сам не осознавая того, выбалтывал свои сокровенные мысли.

«В любом случае это уже не имеет значения, — сказал он себе. — У этого кретина все равно не хватит мозгов, чтобы меня понять. Говорить с ним — все равно, что говорить с собакой… Нет никакой опасности…»

Однако он стыдился того, что нуждался в подобной компании. Такому человеку, как он, слушатели не нужны. Человеку вроде него достаточно быть наедине с собой и наслаждаться собственным умом.

«В свое время, — подумал он, — тебе вполне хватало одиночества для воспоминаний о своих победах и хитроумных маневрах. Целыми вечерами ты, погрузившись в себя, удивлялся своей ловкости. Почему же сейчас тебе этого недостаточно?»

Он презирал себя за то, что его влекло к этому крестьянину, рыбоеду, которого он, словно обезьяну, научил нескольким фокусам.

«Кто из нас двоих подражает другому? — вдруг спросил он себя. — Конечно, он изучает меня, поскольку его задача — быть принятым за номарха… Но не делаю ли я то же самое, сам того не осознавая? Когда я выхожу отсюда, мне иногда кажется, что я копирую его походку, более уверенную, чем у меня, что осанка моя становится похожей на его, потому что мне кажется, что у него более величественный вид.