Алан смочил подушечки пальцев слюной и просунул между разведенных уже губ. Одним пальцем он легонько ткнул во влагалище, ища девственную плеву. Другим исследовал скользкий вал клитора. К Алану вернулась уверенность. Дыхание Булла стало глубокими ритмичным, и каждый вдох шел из самой глубины диафрагмы. Алан взялся за свой пенис и засунул в Булла сначала только головку. Булл ухнул. Алан подержал его там, то напрягая, то расслабляя, чтобы Булл попривык к этому ощущению. И тут он засадил. На всю длину. То был роковой выпад.

Ведь так все и бывает, не правда ли? Как говорил Реймонд Чандлер: «Первый поцелуй — как динамит, второй — уже обыденность, а потом просто берешь и раздеваешь ее». Именно так с Аланом и происходило раньше, даже в продолжительных романах, как с Сибил, пока Наоми была беременна. Нет, секс с Сибил, конечно, все еще доставлял Алану удовольствие, однако на уровне глубинного восприятия страсть к ней умерла, как только ее паховая кость стукнулась о его и он понял, что теперь-то они запаяны по-настоящему. Алан был мужчиной одного раза. Не то чтобы он был неразборчив. Возможно, для всех так было бы даже лучше. Скорее, чувственный эгоизм каждый «последний» раз окутывал его золотым ореолом самолюбования, что позволяло поддерживать «отношения», которые оправдывали эти случки в течение месяцев и, как минимум в двух случаях, нескольких лет.

Однако, перепихиваясь с подружками, Алан проникался горьким осознанием, что скучная и безжизненная сексуальность его похожа на старую марионетку серийного производства с облупившейся краской и истертыми нитками.

И теперь, конечно, все было как всегда. Помидоры затвердели, припухли и выдали мощную струю, и сразу после оргазма Булл уже стал для Алана обузой. Он почувствовал ответственность — двойную, тройную ответственность. У него интрижка с мужчиной, у которого под коленкой выросла пизда. Хуже того, этот мужчина был его пациентом. Его, по меньшей мере, выгонят с работы… Нет, Алан даже представить себе не мог официальных санкций, которые могли быть применены к нему за подобное поведение, возможно, публичная кастрация министром здравоохранения подошла бы. Все еще лежа, уткнувшись смазливой физиономией в веснушчатую спину Булла, Алан представлял, как блестят на солнце кирасиры королевских гвардейцев-кавалеристов из Уайтхолла. Внутренним обонянием он почувствовал запах Givenchy, исходящий от ароматной щечки министра здравоохранения, когда она приблизилась к трепещущему полуголому Алану, крепко-накрепко привязанному к памятнику Неизвестному солдату. На фоне зеленых ручек садового секатора, который министр держала в вытянутой руке, тускло блеснуло обручальное кольцо. В это время внутренний слух уловил ужасно громкий и угрожающий звук сжимаемого министром секатора — вжик, вжик.

Булл пошевелился под Аланом. Алан почувствовал, как смазанный и обмякший пенис его легко выскочил из подколенной впадины. Булл перекатился по запыленной траншее коридора и уставился ошалевшим честным взглядом, утяжеленным ужасом понимания, в карие, заслуживающие доверия глаза своего соблазнителя. Оба изо всех сил старались изобразить нежность в своих пристальных взглядах.

А что же чувствовал Булл? Что это для него значило? Устыдитесь даже мысли задавать такие вопросы. Должно же оставаться хоть что-то святое. Есть вещи, которые нельзя препарировать и подвергать тщательному осмотру. И тем не менее, справедливо будет сказать, что то был сокрушительный опыт. Булл чувствовал, что его изнасиловали, оклеветали, соблазнили, обманули, подчинили чужой воле, поймали в ловушку и не отпускают. Его способность действовать словно удалили хирургическим способом. Впервые в жизни он почувствовал, что его самоощущение как некоего нацеленного на определенный результат автомата, выступающего на мировой сцене, теперь полностью искажено теплой трансцендентной волной. Это, должно быть, как религиозное озарение, думал Булл, прижимаясь телячьей щекой к двойной розетке. Будь он более сведущ в подобных вещах, то немедленно присвоил бы своему влагалищу статус стигмата. И в таком случае это странное повествование могло бы принять совершенно иной оборот.

Булла припечатало сразу двумя оргазмами. Первый случился, когда Алан засадил в него очередной раз, второй — от точных и выразительных движений, которые Алан производил с его членом. Несмотря на различную природу этих ощущений, они каким-то образом слились в единое целое, как проливы Скагеррак и Каттегат в булловской Ютландии.

К сожалению, приходится признать, что, хотя Булл и принял было это чувство за новую любовь, в глубине души он понимал, что это облаченная в дорогие одежды зависимость. Поскольку Алан был всего лишь представителем, а не организацией в целом.

Покончив с любовью, мужчины встали, привели себя в порядок и принялись тщательно убирать квартиру. Алан собрал части разбитого телефона, присел на корточки и, обеими руками сжимая аппарат, набрал номер Хелен Мейер. К тому времени уже было почти десять вечера. Домашняя сиделка передала, что жена Аслана беспокоится. Алан объяснил, что ему пришлось срочно навестить другого пациента. О Булле он не упомянул. Пациента Булла больше не существовало. Это ухищрение было отнюдь не лишним, Мейер была чрезвычайно болтлива. Алан попросил ее позвонить Наоми, извиниться от его имени и сказать, что он скоро приедет домой.

Когда Алан повесил трубку, в коридоре над ним возвышался Булл. Горевшая над его головой лампочка превратила рыжие волосы в огненный ореол.

— Мы еще увидимся? — смущенно, чуть ли не краснея, спросил Булл.

— Джон, завтра я должен ехать на этот загородный семинар, будь он неладен.

— Я знаю, мне еще утром сказали в приемной.

— Это в Сомерсете. С пятницы по понедельник. Хотя, возможно, мне удастся выбраться в Лондон на один вечер, скажем в пятницу? — Алан уже строил лживые планы с проворностью опытного прелюбодея.

— В пятницу вечером меня не будет в Лондоне. Я буду в Бексхилле-на-море. Мы едем на мини-турнир по регби, — сдержано сказал Булл. В его голосе уже слышалось болезненное раздражение зависимой стороны, чьи личные интересы обычно не учитываются.

— Турнир по регби. Интересно. Отличная идея, Джон, это отвлечет тебя от мыслей об этом… — Голос Алана стих, и оба призадумались «об этом». — Вот что, — сообразил Алан, — я смогу приехать в Бекс — хилл из Уинкантона и обернуться за вечер. Где тебя можно будет найти?

Булл подумал секунду.

— В павильоне де ла Ворр есть большой бар. Там и встретимся. Он на набережной, его все знают. Жди меня там в восемь вечера.

Они постояли, чувствуя себя неловко. Они договорились о первом рандеву.

— Ну, тогда до пятницы, — сказал Алан.

— До пятницы, — кивнул Булл.

Они пожали друг другу руки, и Алан ушел, прикрыв дверь с особой осторожностью, как будто боясь разбудить ребенка.

К утру киста мистера Гастона выросла настолько, что имелись все основания утверждать, что она стала значительно жизнеспособнее своего хозяина и что прочищать каждый вечер нужно уже не ее, а мистера Гастона.

Когда на следующее утро Алан шел на работу, первое, что ему вспомнилось, — это его объяснение с Наоми. Как убедительно он все разложил по полочкам, не упустив ни одной детали. И тем не менее в глубине души он понимал, что ключ к успешному адюльтерному обману — это четко выверенная система, определенный порядок. Предыдущая ночь не вписывалась в эту систему, таким образом, зерно сомнения — какой бы вопиющей ни была логика его объяснений во множестве других контекстов — запало в честную душу Наоми.