Мой черный взгляд царапает все жирные складки ее тела, все ее подбородки.

— Ты изголодалась? По тебе не скажешь. Как будто даже на пользу пошло.

— Чудовище! — отзывается Горищёк.

— И потаскуха! — добавляет Ева. — Грязная потаскушка. Вот увидишь, когда Жан вернется…

Впервые за много месяцев она произнесла имя своего сына. Я поневоле вздрогнула, она это заметила и подхватила:

— Когда Жан узнает, как ты вела себя с фрицами…

— Жан возвращается? Серьезно? Он позвонил тебе из Жера? Ну и как он? Бодр и весел? Хорошо провел время?

Ева задохнулась. Но теперь Горищёк взялась поставить меня на мое жалкое место.

— Даже Жан, которого она якобы так любила, которого преследовала до неприличия… Даже Жану она теперь плюет в лицо.

Ева пришла в чувство:

— Он узнает, что ты насмехалась над ним, и оценит это.

А Горищёк добавила с изысканным коварством:

— У тебя ведь не было от него вестей?

Я встаю, с меня хватит. Хрум-Хрум хватает меня за руку, я вырываюсь и иду к двери. Тогда она выпаливает скороговоркой:

— Жан сражается. Уже два года, с партизанами. Не знаешь, что это такое? Маки, тебе никогда не говорили о маки? Даже твой отец? Ты не знала, что были люди, юноши, которые боролись, чтобы сохранить для нас Францию?

Она величественна, сидит боком на стуле с высоко поднятой головой и грызет жареный хлебец.

— А? Ты об этом даже не догадывалась? Слишком была поглощена своими фрицами?

Если рассказать им о погребе в Розе, о матрасах, прибитых к стенам, о куклах, поливаемых свинцовым дождем, они бы мне не поверили.

— А Венсан Бушар? Он сражается вместе с Жаном?

— Естественно. Тебе это неприятно?

— О нет, мне это смешно, Венсан Бушар такой забавный! Настоящий клоун.

— Ревнуешь?

В мгновенной вспышке передо мной проплывает канапе в Розе, мальчики, прижавшиеся друг к другу. Я, ревную? Нет-нет-нет: мне смешно. Я издаю смешок:

— Ну и где же эти вояки? Надо полагать, не в Англии?

— Они в Перигоре, — скупо роняет Ева.

Я остолбенела.

— В Перигоре? Война идет в Перигоре? Откуда ты все это знаешь? Жан извещал тебя, да?

Она буквально размазывает меня:

— Я слежу за всем, что происходит в мире!

— Ну, спасибо, — надменно роняет Горищёк.

Я еще пытаюсь смеяться:

— Странно все-таки, что он не прислал мне ни одной открытки. За подписью Джейн, как раньше. Хотя бы чтобы рассказать, как здорово партизанить с Венсаном Бушаром.

— Это испортило бы тебе удовольствие от оккупации, — сказала Хрум-Хрум.

Горищёк прямо сочится мелодраматической серьезностью:

— Он знал, как тяжело, как унизительно для нас, меня и его матери, жить в одном доме с врагом. Давая нам знать о себе, он давал нам надежду…

На этом вдохновенном порыве я сматываюсь. Предоставляю двум патриоткам размышлять о надежде и героизме и отправляюсь кормить моих собственных трех партизан. На всякий случай беру на кухне морковку для лошадей, кусок хлеба и сала для него. На улице меня обдает жарой, я словно получаю огненную оплеуху. Лишь бы он нашел прохладное место, неподалеку от ручья. Я бегу по дороге, которую указала ему сегодня утром. Итак, Жан сражается, он сражался в Перигоре; через несколько дней он вернется в Нару вместе с Венсаном Бушаром. Горищёк выроет свое столовое серебро, заколет жирного теленка или овцу, откупорит последние бутылки, и мы услышим захватывающие рассказы, после которых спасение Лео и драка с Рико покажутся сущим пустяком. Я иду через долину Фу — ручья, берега которого поросли ирисами и дикой мятой, здесь я купалась вместе с Жаном. Почему я должна думать о нем? Когда я увижу его, он будет фанфаронистым, насмешливым. Безвозвратным. Запрокинет голову, заговорит штампами: «как хорошо вернуться домой!» или «ах, как приятно дышать воздухом Ланд!». Какой на нем будет мундир? Партизаны носят кепи? А почему не перья, как индейцы племени сиу? В Наре теперь нет немцев, что же они тут станут делать? Погонятся за Доходягой и его свитой, за велосипедами и катафалком? Или отправятся освобождать север, большие города, Париж? Если только, конечно, у них не назначена встреча с американскими моряками в Сен-Сальене, чтобы взорвать стену Атлантики. Лес — духовка, я надеюсь, что лошади успели добраться до овечьего хлева между Мурлосом и Пиньон-Бланом; крыша там еще не прохудилась, жеребенок не будет страдать от мух. Я доверяю наезднику, я уверена, что он изловчился украсть еды — стеблей зеленой кукурузы, клевера, отавы. Он полз возле лагеря под палящим солнцем, прятался в подклети у амбара, он призрак среди бела дня. Как алжирец два года тому назад. Вместо фески — выцветшая папина шляпа. А если их отправят охранять лагерь в Рокасе — Жана и Венсана Бушара? Почему бы им не вырядиться солдатами колониальных войск? Как одеты солдаты колониальных войск? У них белые фуражки? И белые мундиры? Венсан Бушар будет похож на Тартарена из Тараскона, а Жан? На кого он будет похож? На Орленка?[6] (Почему бы нет? Если снимет фуражку.) Они будут ходить взад-вперед перед столбами с колючей проволокой, их будет видно с дороги. Дамы из Нары издадут долгий вздох облегчения: ну наконец-то, теперь нам больше не нужно бояться за наших девушек, негров охраняют французские офицеры из колониальных войск, они великолепны, все в белом. Не знаете, кто там среди них? Бранлонг-сын, ну да, в его возрасте, настоящий герой, уже два года сражается. А девушки, предмет всех этих тревог, придут в свою очередь полюбоваться на новых охранников, на их белые мундиры. Они принесут охапки цветов, положат их перед колючей проволокой, смущенно смеясь и краснея. Меня с ними не будет, я уже не девушка, я потаскуха, я спала с фрицем, мне это очень нравится, да и он сам, да, кажется, я его люблю. А если прокричать об этом во всеуслышание? О, такое было бы мне по душе. Совершать поступки в духе Лалли. Безумные, провоцирующие. Прогуливаться по поселку, пришпилив себе на грудь слово «любовь». Спокойно идти, рука об руку с ним. Дойти до самого Рокаса, навстречу девственницам и офицерам колониальных войск. Крикнуть: эй, вы, гусыни, и вы, солдаты для смеха, эй, ты, Жан, смотрите, этот человек, одетый как пугало, — мой любовник, он дезертировал ради меня. Тогда одна из девушек, самая добродетельная, наклонится и подберет камень. Другие последуют ее примеру. Офицеры колониальных войск останутся невозмутимыми, такими белыми на солнце, что слепит глаза. Камни полетят. Извержение вулкана в летнем зное. Меня побьют камнями. И его тоже. На папиной куртке будет кровь, лицо наездника превратится в красное месиво, он умрет, как узник из его проклятого лагеря, широко раскрыв глаза, обращенные ко мне. Я увижу, как Жан, белый и белокурый, заявит, потирая руки, как мать: поделом ей, потаскухе. Я вижу следы копыт, они пошли напрямик по тропинке в Пиньон-Блан, я тоже срезаю, мне не терпится их увидеть, я тороплюсь, платье липнет к телу. Безумные поступки. Вернуться сегодня вечером домой с лошадьми. С ним. Объявить, что я жду от него ребенка. Я скажу: в моем чреве зарождается немец. И пойду за пистолетом, спрятанным в матрасе, заставлю Хрум-Хрум стать его прислугой, она будет приносить блюда из кухни, тарелки, стаканы, вино. Будет хлопотливо ему прислуживать. Я стану ее подгонять. Ну, чего возишься, Ева Хрум-Хрум, отец моего ребенка не любит ждать! Она будет делать неловкие движения, ронять блюда, вино прольется на скатерть — опять красное месиво. А Горищёк будет дрожать всеми своими складками и подбородками. Взгляд ее выпуклых глаз время от времени будет скользить по моему животу; чтобы его отогнать, я упорно стану смотреть на ее серьги. В конце ужина я заряжу пистолет, скажу Еве: очень мило, что ты повиновалась под угрозой незаряженного пистолета, теперь я отблагодарю тебя, я выстрелю, меня Жан этому научил, он это обожает, ему кажется, что пистолет — очень красивая вещь, хотите потрогать? Поднесу заряженный «люгер» к Горищёк. Потрогай, он прохладный, тебе будет не так жарко. Поднесу его к Хрум-Хрум. Потрогай, Жан находит, что рукоятка похожа на карамель. Я встану и выстрелю. Я не забуду уроков мальчиков в погребе Виолы: целить ниже мишени, гораздо ниже. Я попаду в часы на камине, в бронзовые подсвечники, а главное — в Наполеона и его генералов в рамках. Спрошу: у вас нет для меня других мишеней? А если развесить матрасы на стенах в коридоре? А еще кукол и книги? Можно еще повеселиться. Тогда явятся Жан и Венсан Бушар в своих мундирах героев-партизан, я скажу им: ну как? Вы довольны своей ученицей? Она делает успехи? Я миновала Мурлос, прошла через лощину Пиньон-Блана. Слева от меня — роща, вырубленная два года назад, ее снова посадили; меж разлагающихся корней пробивается зеленая поросль. Справа — большой ковер осоки, она густая и желтая в сияющем свете. В конце тропинки, в ста метрах от меня, под защитой больших пятидесятилетних сосен — овчарня; с начала войны в ней не было ни одной овцы. Там подремывают наездник и лошади, место если не прохладное, то по меньшей мере спокойное. При моем появлении все встают. Свара подходит ко мне, покачивая шеей. В одном углу — клочки сена, листья кукурузы и даже старое ведро, наполовину наполненное водой, я была права, доверяя наезднику, он изловчился накормить и напоить лошадей.