Что касается лица, вовлеченного в геноцид, то ему также следует пересмотреть индивидуальный и коллективный контекст преступлений, даже если они были совершены из послушания, при личном согласии и с пониманием выполняемого долга. Иными словами, в таком случае будет уничтожена вся совокупность связей преступного субъекта с его руководителями, соратниками, с такими же, как он. И, что еще глубже, – будет нарушена связь с его личной историей, его родственными отношениями и верованиями. Кто способен пройти по столь опасному пути? С легкостью поддающихся стадному инстинкту, безусловно, больше, чем тех, кто испытывает угрызения совести. Отсюда следующий парадокс: вина перекладывается на жертв. Это подтверждается моим опытом в области криминологии: человек редко чувствует себя виновным в содеянном, гораздо чаще его тревожит то, что он нафантазировал. Что касается чувства вины жертвы, то не стоит спешить с возражениями. Мучительно обвинять себя в том, что оказался к этому причастен, каким бы абсурдным ни выглядело случившееся на рациональном уровне, – это так же сложно, как мысленно принять свою судьбу. И это начало возможного процесса субъективации ужасного события: воспринять себя вне толпы, следующей указаниям лидера, взять на себя ответственность за свои поступки – значит лишиться источника самооправдания. Хуже глухого – тот, кто не хочет слышать.

После резни скобки закрываются, жизнь идет своим чередом, и можно снова поделиться пивом с соседом тутси. Во всяком случае, для убийцы это относится к разряду возможного. Весь набор психических операций, необходимых для возникновения чувства вины, изначально присутствует у любого человека, но мы видим, насколько сложна эта работа для серийного убийцы и участника геноцида. Тогда возникает вопрос о возможности терапии для серийных убийц: в большинстве случаев она вряд ли будет результативной. Однако то, что я знаю об эволюции Жерома, как мне кажется, дает некоторую надежду. По большей части сама идея чувства вины абсурдна, поскольку участники геноцида убивали безымянных людей, которые для них ничего не значили. Большинство из них ничего не испытывает, если не считать стыда за то, что их схватили. Чтобы сделаться восприимчивым к угрызениям совести, надо пройти сквозь зеркало. Если бы им удалось совершить этот психологический переход, они бы не стали серийными убийцами. Перед нами яркий пример неодолимого противоречия.

Публика живо интересуется этими современными иллюстрациями вселенского зла. Некто может зверски убивать ни в чем не повинных людей, и это кажется чем-то непостижимым. Другие, тоже способные на ужасные поступки, являются заурядными личностями. Они превратились в роботов‑убийц во имя добра – и здесь также нет никакой ясности. Убежден, что, случись мне проводить экспертизу с участниками геноцида, я бы встретил весь спектр человеческой индивидуальности. И не обязательно людей, изначально предрасположенных к совершению злодейств. Во всех коллективных движениях, которые уносят людей, как бурный поток пылинки, встречаются те, кто во имя своих идеалов и ценностей сопротивляются волне зла. Некоторые хуту были убиты за то, что отказались участвовать в «зачистке». Они праведники. Никто не может знать, будет ли он при таких же обстоятельствах вести себя как праведник или станет преступником. Но важно то, что каждый раз, когда грязь сметает человеколюбие, некоторые индивиды сопротивляются. И это самое главное. Все религии и философии сточили себе зубы, пытаясь разгрызть загадку зла. Зло защищается, оно не хочет, чтобы о нем рефлексировали. Я пытаюсь внести свой крохотный вклад и, опираясь на имеющийся у меня опыт клинического психолога, размышляю об этих двух зловещих фигурах – серийном убийце и участнике геноцида. Читая книгу Жана Хацфельда, убеждаешься: самое ценное, то, благодаря чему можно понять подоплеку преступления, это слова преступника – при условии, что мы проанализируем их в ходе клинической практики без каких-либо оценочных суждений и действительно прислушаемся к ним. В таком случае на нас снисходит сияние ослепительной человеческой правды. Все эти хуту – Фульгенс, Илия, Пио, Леопольд, Адальберт, – которые говорят просто, без страха, без необходимости соответствовать нашим ожиданиям, сообщают о зле больше, чем целые книжные тома. Но как практик, которого иногда удивляют непредвиденные благоприятные события, я считаю крайне важным сделать небольшое отступление по поводу неумолимой логики наивысшего зла. Я бы назвал это «эпсилоном». Именно он станет темой финальной главы, прежде чем я перейду к выводам. Вопреки всему это помогает сохранить веру в человека.

11. Песчинка-эпсилон. Предопределены ли преступления?

Печатные и аудиовизуальные средства массовой информации процитировали мою речь, произнесенную на суде над Ги Жоржем. Немного увлекшись, Мишель Дюбек, мой коллега по экспертизе и студенческий друг, заявил, что Ги Жорж обречен на повторение своих деяний. Поскольку эта формулировка глубоко потрясла меня, я попытался в срочном порядке «смастерить» образ, который может противостоять такому утверждению, исходя из того же самого медицинского прогноза и прочих факторов, поддающихся анализу и контролю. Я ввел понятие «эпсилон» для обозначения того, что мешает нам с твердой уверенностью заявить: Ги Жорж не сможет поступить иначе, как снова совершать свои преступления. В математике греческой буквой «эпсилон» обозначают бесконечно малое число, близкое к нулю, но не равное ему. С одной стороны, эта величина представлялась мне достаточно крохотной, чтобы быть признанной общественным мнением с учетом невыносимого ужаса совершенных им злодеяний. С другой стороны, я имел в виду, что мы не можем и не должны навсегда исключить из рода человеческого какого-либо субъекта, будь он даже Ги Жоржем. Я не давал экспертного прогноза на предмет последующего условно-досрочного освобождения; это было бы абсурдно, учитывая масштаб преступлений и меру наказания. Единственное, на чем я настаивал, – это необходимость обозначить границы клинического заключения.

Я был крайне удивлен эффектом, который произвел эпсилон. На мой взгляд, это была не такая уж выдающаяся идея – скорее, полезная метафора, свидетельствующая о моем несогласии с Мишелем. Эпсилон обозначает минимальное и одновременно глобальное расхождение с его мнением. Заявить, что субъект превращается в машину, запрограммированную на убийство, – это то же самое, что присоединиться к фантазии преступника о всемогуществе и тем самым укрепить ее. Убийца также претендует на роль некоего индивида, стоящего вне человечества, чуждого чувствам, которые волнуют большинство людей и которые воспринимаются им как жалкие. Моя позиция не служит выражением взглядов блеющего гуманиста, наивного оптимиста, столкнувшегося с величайшим злом, или же врача, чрезмерно склонного верить в человеческую доброту. Напротив: это мнение эксперта, решительно настроенного не поддаваться преступной фантазии. Навязываемый нам изначально образ монстра, каким бы ужасным ни было преступление, – это поощрение очередного злодеяния, свидетельство неизбежности судьбы, обреченной на крах. Кроме того, мне кажется, что при оценке прогноза в принципе необходима определенная скромность