– Позвольте мне спросить, в чем, собственно, недостойность моего поведения? Не в том ли, что я не выхожу замуж за вас?

– Ни в коем случае, – спокойно ответил Габриэль. – Я давно уже и думать перестал об этом.

– И желать, надеюсь, – не удержавшись, добавила она; и видно было, что она так и ждет, как у него сейчас вырвется «нет».

Что бы ни почувствовал Габриэль в эту минуту, он невозмутимо повторил за ней:

– И желать.

Можно позволить себе по отношению к женщине язвительность, которая ей будет даже приятна, и грубость, которая не покажется ей оскорбительной. Батшеба стерпела бы от Габриэля суровые обвинения в легкомыслии, если бы он после всего этого сказал, что любит ее; несдержанность неразделенного чувства можно простить, даже если вас ругают и проклинают; к обиде примешивается чувство торжества, а в бурных упреках вы чувствуете нежную заботу. Вот этого-то и ждала Батшеба и – обманулась. Но терпеть поучения от человека, который видит вас в холодном свете чистого рассудка, ибо у него не осталось на ваш счет никаких иллюзий, – это было невыносимо. Но он еще не договорил. Он продолжал взволнованным голосом.

– Я считаю (раз уж вы интересуетесь моим мнением), что вы поступили очень дурно, затеяв потехи ради эту шутку с таким человеком, как мистер Болдвуд. Ввести в заблуждение человека, до которого вам нет никакого дела, – это непохвальный поступок. И даже если бы вы питали к нему серьезное чувство, мисс Эвердин, вы могли бы найти способ показать ему это добрым и ласковым обхождением, а не посылать ему шутливую открытку на Валентинов день.

Батшеба выпустила из рук ножницы.

– Я никому не позволю критиковать мое поведение, – вскричала она. – Я не потерплю этого ни минуты. Извольте оставить ферму до конца недели.

У Батшебы было одно странное свойство, или характерная для нее особенность: когда ею владели недобрые, низкие чувства, у нее дрожала нижняя губа, когда ее охватывало благородное волнение, у нее вздрагивала верхняя губа, обращенная ввысь. Сейчас у нее дрожала нижняя губа.

– Хорошо, – спокойно сказал Габриэль. Его связывала с ней чудесная нить, которую ему было мучительно больно порвать, но он не был прикован к ней узами, которых он был бы не в силах сбросить. – Я могу уйти хоть сейчас, и, пожалуй, так будет лучше, – добавил он.

– Да, да, уходите сейчас же, ради бога! – крикнула она, сверкнув глазами, но избегая встретиться с ним взглядом. – И не попадайтесь мне на глаза. Чтобы я вас здесь больше не видела.

– Прекрасно, мисс Эвердин. Так и будет, – и, взяв свои ножницы, он удалился прочь спокойно и величаво, как Моисей от разгневанного фараона.

Во второй половине дня, в воскресенье, спустя примерно сутки после того, как Габриэль Сук перестал ходить за уэзерберийским стадом, старые работники – Джозеф Пурграс, Мэтью Мун, Фрей – и еще несколько человек прибежали впопыхах к дому хозяйки Верхней фермы.

– Что случилось? – спросила она, встретив их у крыльца и перестав натягивать тесную перчатку, что требовало, по-видимому, больших усилий, так как она от старанья изо всех сил сжала свои алые губы; она шла в церковь.

– Шестьдесят! – задыхаясь, крикнул Джозеф Пурграс.

– Семьдесят! – надбавил Мун.

– Пятьдесят девять! – поправил муж Сьюзен Толп.

– Овцы из загона вырвались, – сказал Фрей.

– На клеверный луг! – подхватил Толл.

– На молодой клевер?! – сказал Мун.

– Клевер! – простонал Джозеф Пурграс.

– Раздует их от него, кишки вспучит, – пояснил Генери Фрей.

– Это уж как пить дать, – подтвердил Джозеф.

– Пропадут все ни за что, если их сейчас же не согнать да не спустить ветры, – сказал Толл.

У Джозефа от огорчения по всему лицу пролегли глубокие борозды и складки. У Фрея от сугубого отчаяния весь лоб покрылся сетью морщин, перекрещивающихся вдоль и поперек, словно прутья садовой решетки. Лейбен Толл поджал губы, и лицо у него точно окаменело. У Мэтью отвисла нижняя челюсть, а глаза ни секунды не оставались на месте, словно их дергала изнутри какая-то мышца, заставляя перебегать то туда, то сюда.

– Да, – заговорил Джозеф, – сижу это я себе дома, только взял Библию «Послание к Ефесянам» поискать, а сам думаю: ничего у меня, кажись, кроме коринфян да фессалонийцев в моем драном Завете не осталось, гляжу Генери: «Джозеф, говорит, овцы клевером объелись».

У Батшебы в такие минуты мысль мгновенно претворялась в слово, а слово переходило в крик. Тем более что она еще не совсем успокоилась после того, как Габриэль Оук своими рацеями вывел ее из себя.

– Довольно, перестаньте, вот олухи! – крикнула она и, швырнув в прихожую свой зонтик и молитвенник, бросилась бегом туда, где произошло бедствие. – Идут ко мне, вместо того чтобы сразу согнать овец! Вот дубины!

Глаза у нее потемнели и сверкали, как никогда. Батшеба отличалась скорее демонической, чем ангельской красотой; и она бывала особенно хороша, когда сердилась, а сейчас это было тем более заметно благодаря роскошному бархатному шитью, в которое она только что нарядилась перед зеркалом.

Все старики скопом бросились за ней на клеверное поле. Джозеф на полдороге отстал и опустился на землю в полном изнеможении, словно его совсем доконала эта жизнь, которая день ото дня становится все невыносимее.

Оживившись, как всегда, от ее присутствия, все быстро рассыпались по полю и окружили пострадавших овец. Большая часть из них уже лежала на траве, и их невозможно было заставить подняться. Их перенесли на руках, а остальных перегнали на соседнее поле. Здесь через несколько минут свалилось еще несколько овец в таком же беспомощном и тяжком состоянии, как и другие.

У Батшебы сердце разрывалось от жалости, так больно было смотреть, как лучшие образцы ее первого молодого стада корчатся в судорогах «раздутые, отравы наглотавшись»[14].

У многих на губах выступила пена, они дышали часто и прерывисто, и животы у всех страшно вздулись.

– Ах, что же мне делать, что делать? – беспомощно повторяла Батшеба. – Несчастные животные, эти овцы, вечно с ними что-то случается! Я в жизни не видела ни одного стада, с которым в течение года чего-нибудь не приключилось.

– Есть такое одно средство, только оно и может их спасти, – сказал Толл.

– Какое, какое? Ну, говорите скорей.

– Им надо проколоть бок такой штукой, она для того и приспособлена.

– Вы можете это сделать? Или я?

– Нет, мэм. Ни нам, ни вам этого не суметь. Надо знать, где проколоть. Кольнешь чуть левее или правее, попадешь не туда и заколешь овцу. И пастухи-то сами этого не умеют.