Почувствовав, что его сейчас стошнит, он бросился во двор, где его благополучно вырвало на карликовую пальму. Ночь была на удивление теплой. Какие-то гости уже уходили, в том числе три члена Совета директоров «Мишлена». Откуда они вообще взялись? Интересно, остановились ли они все в одном отеле? Выстроившись клином, они молча, пружиня шаг, миновали вандейских крестьян, всем своим видом показывая, что власть и сегодняшняя мировая реальность в их руках. Чем не сюжет для картины, подумал Джед, вот они украдкой сбегают с вечеринки, а за их спинами хохочут и вопят звезды французского телевидения под предводительством Жюльена Леперса, в два счета устроившего конкурс блатных песен. Загадочный Жан-Пьер Перно в темно-синем костюме бесстрашно смотрит на происходящее, а не вяжущий лыка понурый Патрик Ле Лей тащится, спотыкаясь, по брусчатке, тщетно окликая членов Совета директоров «Мишлена», но те даже не думают обернуться и удостоить его взглядом. «Крутой поворот в истории западноевропейского телевидения» могла бы называться картина, которую Джед никогда не напишет. Пока что его снова вырвало – на самом донышке желудка еще плескались остатки желчи, ох, зря он, наверное, мешал креольский пунш с абсентом.

Патрик Ле Лей с окровавленным лбом полз перед ним по двору, потеряв всякую надежду догнать членов Совета директоров, которые сворачивали уже на авеню Шарля де Голля. Музыка стихла, из салонов доносились медленные пульсации савойского groove. Джед поднял глаза к небу и безразличным созвездиям. Появились духовные конфигурации нового типа, и что-то неумолимо видоизменялось в самой структуре аудио-визуального пейзажа Франции – Джед вывел это заключение из разговоров гостей, которые, разобрав пальто, неспешным шагом направлялись к воротам. Уловив на лету словосочетания типа «новая кровь» и «переходный экзамен», он понял, что речь идет об Ольге, которая, являясь как раз новинкой в пейзаже французского телевидения, пришла «от учредителей», – это был один из самых частых комментариев, не считая восторженных замечаний по поводу ее красоты. Его снова прихватило, и он мучительно срыгнул на пальму. Распрямившись, он увидел, что Ольга в манто из снежного барса смотрит на него с легкой тревогой.

– Пошли домой.

– Домой… к тебе?

Не отвечая, она взяла его под руку и довела до машины.

– Французик мой недоделанный… – с улыбкой сказала она и включила зажигание.

Первые проблески наступающего дня проникали сквозь просвет между подбитыми мольтоном тяжелыми двойными шторами в желтых и алых узорах. Ольга ровно дышала рядом с ним, ее коротенькая ночная рубашка задралась до самой талии. Она не проснулась, когда Джед легонько погладил ее по круглой белой попке. Ее тело практически не изменилось за десять лет, но грудь все же потяжелела. Этот изумительный цветок плоти начал увядать; теперь деградация пойдет по нарастающей. Ольга была старше его на два года; Джед вдруг понял, что в следующем месяце ему исполнится сорок. Они оба прошли жизнь почти до половины; быстро время пролетело. Он встал, собрал одежду, валявшуюся на полу. Он уже не помнил, как разделся накануне вечером, видимо, это сделала за него Ольга; ему казалось, он заснул, едва коснувшись подушки. Занимались ли они любовью? Может, и нет, и уже само по себе это не предвещало ничего хорошего, ведь после стольких лет разлуки они должны были хотя бы попробовать, а вполне ожидаемое отсутствие немедленной эрекции легко можно было свалить на злоупотребление спиртным, да и, в конце концов, она же могла попытаться взять в рот, но что-то ничего такого у него в памяти не сохранилось, или надо было ее попросить? И тот факт, что он усомнился даже в своих сексуальных правах, в том, что считалось естественным и нормальным для их отношений, тоже встревожил его, судя по всему, это было начало конца. Сексуальное поведение – материя тонкая, где сядешь, там и слезешь.

Закрыв за собой обитую белой кожей дверь спальни, Джед вышел в длинный коридор, по правой стороне которого располагались другие комнаты и кабинет, а слева – несколько салонов с лепниной времен Людовика XVI и дубовым паркетом елочкой. В полумраке – кое-где горели только большие лампы под абажуром – квартира показалась Джеду гигантской. В одном из салонов он подошел к окну и отодвинул занавеску: перед ним, насколько хватало глаз, тянулась патологически широкая авеню Фош, чуть припорошенная инеем. Единственным признаком жизни здесь были выхлопы черного «ягуара-XJ», стоявшего с включенным двигателем на боковой дорожке. Вскоре из подъезда вышла, слегка покачиваясь, дама в вечернем платье и села рядом с водителем; машина тронулась, удаляясь в сторону Триумфальной арки. Городской пейзаж снова погрузился в гробовую тишину. Джед неожиданно начал воспринимать все с непривычной остротой, глядя, как бледное зимнее солнце поднимается между башнями Дефанс и сверкает в его лучах белоснежная улица. В самом конце коридора он попал в просторную кухню, уставленную матовыми алюминиевыми шкафами с рабочим «островом», покрытым базальтовой столешницей, в центре. Холодильник был пуст, если не считать коробки шоколадных конфет Debauve et Gallais и открытого пакета апельсинового сока из Leader Price. Осмотревшись, он заметил машину Nespresso и сделал себе кофе. Ольга – ласковая, ласковая и любящая, Ольга меня любит, твердил себе Джед, и печаль захлестывала его, ничего уже у них не будет, ничего никогда не будет, да, судьба иногда дает человеку шанс, думал он, но если у него кишка тонка и он мешкает, не решаясь воспользоваться им, судьба забирает назад розданные карты; всему свой час, и, время совершать поступки и обретать возможное счастье длится несколько дней, порой несколько недель, ну от силы несколько месяцев, но оно случается один-единственный раз, и войти в него дважды, увы, нереально, даже если очень хочется, и восторг, вера и доверие уступают место тихому смирению, взаимной щемящей жалости и бесполезному, но закономерному чувству, что что-то могло получиться, просто мы оказались недостойны предложенного дара. Джед сварил себе вторую чашечку кофе, которая окончательно рассеяла сонную дымку, и решил оставить Ольге записку. «Нам надо подумать», – написал он, потом, зачеркнув, поменял на «Ты заслуживаешь лучшего, чем я». Потом снова все замазал и написал прямо: «У меня умирает отец», но, сообразив, что никогда не говорил с Ольгой об отце, смял листок и выбросил его в мусорную корзину. Скоро ему исполнится столько лет, сколько было отцу, когда он родился; появление ребенка означало для него конец творческих амбиций и в более общем плане – приятие смерти, как наверняка и для многих, но для отца особенно. Джед вернулся по коридору к спальне; Ольга все еще мирно спала, свернувшись калачиком. Он простоял целую минуту, вслушиваясь в ее ровное дыхание и тщетно пытаясь хоть как-то обобщить свои эмоции, как вдруг вспомнил об Уэльбеке. Писателям ведь свойственно знание жизни, или, во всяком случае, они умело прикидываются. Так или иначе, с обобщением у Уэльбека не должно возникнуть проблем.

За окном уже совсем рассвело, но на авеню Фош по-прежнему было пустынно. Джед никогда не говорил с Ольгой об отце, ни с отцом об Ольге, впрочем, он не говорил о них ни с Уэльбеком, ни с Францем, и хоть он и поддерживал видимость общественной жизни, в ней не было ничего системного, органичного, ровным счетом ничего живого, она напоминала скорее простой минимальный неразветвленный граф, с разрозненными сухими сучьями. Вернувшись домой, Джед засунул портрет писателя в титановый контейнер и погрузил на верхний багажник своего кроссовера «ауди». На Порт-д’Итали он свернул в сторону автострады Аю.