Уже в первую неделю он узнал, что гимназисты любят собираться под этими фонарями. Они украдкой курили самокрутки и поглядывали на девушек.

Вениамин в жизни не видел столько девушек за один раз! Они прятали руки в муфты, а носы в меховые воротники и шарфы. Чем сильней был мороз, тем больше раз шарф обматывался вокруг шеи. Девушки под зажженными фонарями в Тромсё! Такое трудно было себе даже представить.

Часы на ратуше тоже были освещены. Как будто в этом городе считалось необходимым, чтобы люди всегда знали точное время.

Откуда приходили девушки, было загадкой. Просто вечером под фонарями вдруг начинали мелькать верткие тени девушек из Южной женской гимназии. Они ахали и возмущались этими противными мальчишками из Северной мужской гимназии, которые бранились, плевались, кричали нехорошие слова, а зимой кидались снежками.

Иногда мимо проходил растрепанный, неряшливо одетый человек. Походка у него была как у работника, идущего домой из трактира. Но он был совершенно трезвый. Это был старший преподаватель Ханс Боде Тетинг. Он шел, размахивая руками и что-то бормоча себе под нос, точно его только что выпустили из приюта для душевнобольных. Его никто не боялся. Но гимназисты все же разбегались, чтобы не нарваться на неприятность. Случалось, кто-нибудь из отчаянных сорвиголов оставался и дразнил учителя. Но тот только махал руками и грозил, что эти канальи еще поплатятся за свои проделки. А потом, стукнув раз или два палкой о землю, приподнимал шляпу и уходил, тут же забыв о своем гневе.

Одних учителей презирали, другими восхищались. Третьи становились предметом жгучего интереса. Особенно это касалось тех, кто преподавал в Южной женской гимназии или в школе фрекен Тесен и фрекен Брек.

Ректор Блум был страстный любитель газет и в счет не шел. В то время как гимназисты корпели над переводами с немецкого, он занимался своими статьями. Он был поглощен своим делом, однако его тело и глаза присутствовали в классе. И никто не понимал, видит ли он проделки учеников. Шутить с ним было опасно. Он внушал к себе уважение, которое было трудно объяснить. Очевидно, все дело было в том, что он публиковал статьи в «Тромсё Стифтстиденде». С этим нельзя было не считаться.

* * *

Уже первый раз идя по улице Фредерика Ланге к дому шкипера Вита, Вениамин вынужден был признаться себе, что ему нравится место ссылки. Он забыл все, чем мысленно раньше пугал себя.

Запахи. Спешащие люди. Звуки, доносившиеся из мастерских ремесленников, что стояли на берегу, суда с чужими флагами, необычно одетые иноземцы, которые на шлюпках прибывали на берег. Ему нравились даже неприступные горы по ту сторону пролива, не позволявшие видеть открытое море. Они как будто охраняли Вениамина. Уж коли ему было суждено оказаться на чужбине, хорошо, что здесь ничто не напоминало о Рейнснесе.

Сперва у него было чувство, будто он попал в сказочную страну. Он только не понимал, как к этому относиться. Когда же до него дошло, что ему предстоит долго прожить здесь, он решил, что этот город создан и существует исключительно для него. Иногда город казался ему главой в книге, которую он читает.

Но вот Андерс уехал домой, и Вениамин понял, что не достаточно просто захлопнуть книгу, чтобы выйти из нее. Что ему предстоит прожить здесь не один год, и с этим уже ничего не поделаешь.

* * *

Каждый вечер, когда кожевник возвращался домой и они садились обедать, Вениамину казалось, будто дом заколдован. И сам он заточен здесь с драконом и этой заколдованной женщиной с непонятным выражением лица. В доме было много комнат, в которые ему не разрешалось заходить. И если б он нарушил запрет, наверняка случилось бы что-нибудь ужасное.

Хозяева обещали Андерсу, что отведут Вениамину лучшую комнату. Два высоких окна тупо упирались в какой-то сарай, притулившийся к забору. Черная чугунная печь пахла краской, которой ее покрывали, чтобы она блестела.

Вениамин ел за одним столом с этой крупной темноволосой женщиной, скрывавшей от мужа свою суть. Кожевник покашливал и недоверчиво переводил взгляд с предмета на предмет. Словно подозревал в чем-то всех и вся. Или боялся услышать что-нибудь такое, чего не в силах будет вынести. Что-нибудь, что развеет сразу все чары.

Вениамин не мог понять, как кожевник относится к тому, что он живет у него в доме. Ни он, ни его жена никак не проявляли своего отношения к нему. Слова их ничего не выражали. Наверное, когда-то давно им отвели несколько слов, которыми они могли пользоваться.

Пока Андерс не уехал, в поведении кожевника и его жены не было ничего необычного. Но после его отъезда они начали меняться. День ото дня. Становились какими-то ненастоящими. Вениамин копил тому доказательства. У фру Андреа, например, на затылке был скрытый глаз. Стоило ему за ее спиной представить себе, что он ставит ей на зад кувшин, как она тут же оборачивалась.

Ему нужно было привыкнуть не только к запаху этого дома. Его, например, пугали руки кожевника. В первую неделю они были почти обыкновенные. Потом с каждым днем стали приобретать цвет меди. К тому же они были покрыты черными волосами. Даже суставы пальцев.

Вениамин заставлял себя не смотреть на его руки. Но это давалось ему с трудом.

Пища здесь тоже была какая-то ненастоящая. Вернее, заколдованная. Как бы она ни выглядела, вкус у нее всегда был одинаковый. Вениамина это удивляло. Ему казалось, что столовая кожевника находится на дне моря. Здесь колыхались темные леса водорослей, виднелись скользкие скалы и расщелины. Вокруг плавали существа с раскрытыми ртами и острыми плавниками. Коричневые цветы и стебли, разбросанные по обоям темной столовой, и были этими колышущимися водорослями и скользкими существами. До самого потолка столовая была набита мертвыми, непроизнесенными словами. Да и какие слова могли бы выжить в этой стихии, даже если б у них и были жабры!

Здесь в воздухе витали тайны, но Вениамин не успевал уловить их. Что-то в доме напоминало ему о грязных овчинных одеялах рыбаков, вернувшихся с Лофотенов. И о запахе, несвежем запахе помещения, где люди долгое время спали не раздеваясь.

К своему удивлению, Вениамин быстро освоился. Привык к тому, что здесь за столом всегда молчат, и далее вздрагивал, точно воришка, пойманный на месте преступления, если хозяева вдруг заговаривали о погоде. Хорошая погода или плохая. Северный ветер или, к сожалению, западный. А случалось, и тот и другой.

Но за всеми их словами скрывалось что-то зловещее. Страшное! Даже если они говорили о погоде.

Иногда Вениамин замечал улыбку. Обычно улыбалась фру Андреа. Но только ему. Не мужу. Когда она улыбнулась Вениамину первый раз, у него перехватило дыхание — ее глаза смотрели на него, губы раскрылись в улыбке, и он мог заглянуть ей в рот. Она превратилась в большое животное, готовое схватить его. Не проглотить одним разом, а, смакуя, втянуть в себя.

* * *

Такой же она и приснилась ему в первый раз. С приподнятыми уголками губ, она как будто навалилась на него. И все скрылось под тяжестью невыразимых и запретных образов. Она приближалась к нему все ближе, пока он не исчез в ее больших плотоядных губах.