– Что этот снимок привел меня в замешательство.

– А что на нем?

– Я могу вас теперь обнадежить. Так держать! Как у вас с предутренним повышением температуры?

Продержаться чуть дольше не получилось, но и те пять секунд были явно из мира чудес. Мой отец опрокинулся вместе со стулом. Ирен Хаммарстрём, бросив снимки, подскочила к нему:

– О боже, что с вами?!

Расшибся отец основательно, и все-таки на лице его сияла улыбка.

– Ничего страшного, просто я заключил сам с собой пари.

Глядя на его кошмарные зубы из “виплы”, Ирен Хаммарстрём решила, что направит региональным властям запрос, нельзя ли помочь этому симпатичному молодому венгру и со скидкой, а может быть, и бесплатно привести его рот в божеский вид.

* * *

Это был незабываемый день.

Отец вернулся в пансионат, вошел в комнату и увидел, что парни встречают его стоя навытяжку. Он терялся в догадках, откуда они узнали, что он пошел на поправку. Но так как лица его друзей сияли от счастья и гордости, ни о чем другом он не мог и подумать. Он сел на кровать и стал ждать.

И тут парни, не разжимая губ, начали напевать. То была ода “К радости” Бетховена.

Когда загадочность торжественной церемонии перешла уже все границы и бессловесный хор достиг в исполнении гимна небывалых высот, мой отец откинулся на кровати и, закрыв глаза, унесся под небеса – и вот тут Гарри неожиданно выхватил газету и, словно боевую реляцию, молча протянул отцу.

В газете были стихи. Черные буквы на белом листе. По-шведски.

На третьей полосе “Виа Свецика” было курсивом набрано: Till en liten svensk gosse – “Шведскому мальчишке”. А выше – имя поэта. Моего отца.

Стихи мой отец писал в уме. Писал днями, неделями. И когда уже чувствовал, что готово, просто переносил стихотворение на бумагу.

Однако на этот стих у него ушло не больше десяти минут. Он сидел в шезлонге на палубе, жевал печенье, ощущая во рту ванильно-малиновый вкус. На корабле заревел гудок. Они медленно отдалялись от берега. Женщины – неподвижный велосипедный отряд – смотрели вслед удаляющемуся кораблю. Совсем рядом, рукой подать, лежала страна, которая на какое-то время, а может быть, и надолго примет его к себе. За печенье, казалось отцу, он должен их чем-то отблагодарить. Он напишет для шведских детей стихи. Напутствие, совет, поучение, захватывающее своей силой, которую он почерпнет в своем страшном опыте.

Он разминал языком рассыпчатое печенье и повторял про себя первые две строки:

Братишка, вот уже который год

лицо Европы безобразят шрамы…

И уже видел перед собой адресата, белобрысого шестилетнего малыша – шведского мальчишку, – который стоит, прижимая к груди плюшевого медвежонка, и изумленно глядит на отца.

И полились одна за другой строки, которые было труднее запомнить, чем сочинить. Когда корабль развернулся и на всех парах устремился в открытое море, стихи были уже готовы.

Братишка, вот уже который год

лицо Европы безобразят шрамы,

но смотришь ты без слез на самолет,

серебряный от лунной амальгамы.

Воздушных ты не пережил тревог

и разве что в кино слыхал сирену:

в своем краю ты спать спокойно мог

и не рывком взрослеть, а постепенно.

По карточкам тебе давали хлеб

и башмаки, – но ты играл с друзьями,

когда ровесник твой, живой скелет,

шагнул навеки в газовое пламя.

Когда ж, братишка, ты из паренька

светловолосым станешь великаном,

все слезы соберутся в облака

и прошлое прикроется туманом…

Но вспоминай порою, милый брат,

о призрачном ребенке, чьи игрушки –

осколки разорвавшихся гранат,

наставники – наставленные пушки.

И сыну объясни, как подрастет,

что истина не в грохоте орудий

и оттого, что ствол твой дальше бьет,

счастливей на Земле не станут люди.

Машинки, кубики – но не ружье

клади сынишке в ящик для игрушек:

пусть никого он в жизни не убьет,

пусть ничего он в жизни не разрушит[8].

Гарри похлопал отца по плечу:

– Твою карьеру я взял в свои руки. Я нисколько не сомневался в твоем согласии и послал стихо-творение в стокгольмскую газету. Попросил их перевести. Но написал, чтобы перевод поручили не ремесленнику, потому что стихи написал выдающийся венгерский поэт. Ты, Миклошка. Это было три месяца назад. И вот в сегодняшнем утреннем выпуске они их опубликовали! Перевод я проверил. Неплохо.

Остальные по-прежнему стояли навытяжку и напевали оду. Мой отец поднялся и обнял Гарри, пытаясь не разреветься. Все же выдающемуся венгерскому поэту это как-то не подобает.

* * *

То был поистине поворотный день, в чем он смог убедиться еще до полуночи.

В дверь постучали, сказав, что отцу звонит какой-то мужчина. Он уже спал и, проснувшись от стука, не сразу сообразил, где находится. Накинув пижаму, с разрывающимся от волнения сердцем, он бросился вниз к телефону.

Голос был незнакомый.

– Я разбудил вас?

– Ничего страшного.

– Виноват. Это реб Кронхейм из Стокгольма. У меня разговор к вам.

У отца мерзли ноги, и он потирал голую ступню ноги об икру другой.

– Я слушаю.

– Нет, не по телефону! Как вы могли подумать!

– Извините.

– Вот что, Миклош. Завтра утром я приеду на поезде в Сандвикен. У меня будет два часа, а потом я отправлюсь обратно. Предлагаю встречу на полпути.

– Если хотите, я подъеду в город.

– Нет, нет! Я настаиваю, встретимся на полпути. Эстанбюн вас устроит?

Эстанбюн был первой остановкой по дороге в Сандвикен. Мой отец много раз проезжал мимо на автобусе.

– А где в Эстанбюне?

– Выйдете из автобуса и отправитесь в сторону Сандвикена. На первом перекрестке свернете направо и двинетесь дальше, пока не дойдете до бревенчатого моста. Там я буду вас ждать. Вы запомнили?

Мой отец лишь недоуменно кивнул.

– Вы позволите еще раз ваше имя?

– Эмиль Кронхейм. Стало быть, завтра в десять. У бревенчатого моста. Не опаздывайте!

Раввин завершил звонок. Весь этот разговор он провел так напористо, что только теперь, стоя с гудящей трубкой в руке, отец спохватился, что он не спросил, по какому поводу хочет встретиться с ним раввин.

* * *