Тогда она решила немного успокоиться и найти причину в себе: что в ней может быть такого, что стоило бы так разглядывать? И найдя причину, разрыдалась. До письма она никогда не видела саму себя. То, что отражалось в зеркале, было слишком естественным и ничем не отличалось от того, что она привыкла видеть. А в письме она увидела себя совсем другой, и пусть это тоже было лишь отражением, но отражением в зеркале души другого человека. Это не было похоже на чёткое отражение в зеркале, напротив, образ был расплывчатым и неясным. Но она больше нравилась себе такой, совсем непохожей на настоящую. Эта Ли Гуйчан вызывала странные чувства: она казалась совсем незнакомой, вновь родившейся. созданной заново, а оттого ещё более подлинной. И ей хотелось сделать из себя такой идеальный образ, всю жизнь стремиться к нему, слиться с этим образом воедино.

Да, в письме не прибавилось ни одной новой строчки, всё было таким же привычным и ровным, как осенние поля. Но каждая его строчка опутывала удивительной мелодией, которую нельзя было выразить словами. В ней было немного скорби и тоски, и что-то очень забытое и трудно выразимое. Наверное, её можно было точнее описать, сравнив с чем-то. С песней одинокого человека в вечернем ветре. С криком скотины, который зовёт телят возвратиться вечером из бескрайних полей домой. С шелестом дождя, моросящего по старой поленнице, сложённой очень-очень давно. Да, очарование этих звуков можно было сравнить с мелодией, звучавшей в письме. А более всего эта простая и естественная мелодия походила на туман над осенними полями, мягкий и ласковый, но такой густой, что стоило его коснуться, как он тут же оседал влагой па ресницах. Туман застилал глаза и не давал смотреть вдаль, но именно поэтому открывался внутренний взор, способный видеть гораздо дальше и увести в места, давно уже недоступные.

А ещё был ставший родным почерк того, кто написал письмо. Ли Гуйчан не хотелось судить о том, насколько изящны иероглифы в письме, ей просто были дороги эти написанные от руки строчки. Когда-то давно ей попалось выражение «прочитав ваше письмо, я словно встретил вас лично». Тогда ей показалось, что это просто вежливый штамп, который можно использовать в письме, и особого значения этим словам она не придала. Но с тех самых пор, как она получила это письмо, а затем написавший его человек ушёл навсегда, она вдруг поняла всё те горечь разлуки и радость встречи, которые несут в себе эти слова. Как не бывает на свете совершенно одинаковых людей, так и почерк у каждого уникален. Каждый иероглиф — как клетка тела того, кто его написал, между иероглифом и человеком, его написавшим, есть непреодолимое кровное родство. В почерке молодого шахтёра чувствовались его сдержанность, замкнутость, даже лёгкая доля самоуничижения, и в то же время можно было увидеть его мягкость, миролюбие и беззлобность. Так или иначе, стоило Ли Гуйчан увидеть его почерк, и она тут же представляла, как его рука выводит иероглифы, а затем видела его худую фигуру и беззвучную улыбку. Когда она заканчивала читать письмо, ей казалось, что он ещё долго не отпускает её руку и смотрит в глаза, не желая уходить.

На девятый день муж позвонил и спросил, как дела у неё и у сына. Ли Гуйчан ответила, что у них всё в порядке. Муж сказал, что через пару дней он возвращается назад, на шахту. Ли Гуйчан вспомнила, что он обещал написать ей письмо, и спросила, написал ли.

Муж извинился: сначала он и правда хотел написать, но был очень занят. Во время командировки приходилось много выпивать — и в обед, и вечером, так что голова совсем шла кругом, едва соображал. Для решения некоторых важных дел приходилось приглашать разных нужных людей в рестораны, а самому при этом не пить было крайне неудобно, так что ничего не оставалось… Муж добавил, что не только водил их по ресторанам, но и ещё кое-какие важные дела с ними устроил. Подробнее расскажет, когда вернётся.

Ли Гуйчан не стала возвращаться к теме с письмом и сказала: «Приезжай скорее, сын по тебе скучает».

Из командировки муж привёз ей много подарков: платья, украшения, косметику. Когда она их разбирала, он всё время спрашивал, нравится ей то или это. И она отвечала, что ей всё нравится. А он говорил, что во время следующей командировки непременно напишет ей письмо, и тут уж она сама сможет разглядеть его литературный талант. Ли Гуйчан только улыбалась. Она не смела надеяться, что муж напишет ей. Вечером он спросил её, перечитывала ли она письмо. В этот раз она не стала скрывать и призналась, что читала. А в мыслях промелькнуло: «Ты мне письма не написал, поэтому вряд ли можешь требовать, чтобы я отказалась читать то, другое письмо». Вопреки ожидаемому, муж остался доволен её ответом. Сказал, что очень рад, что она была честна. А потом высказал своё мнение, что письма — устаревший способ общения: идут они долго, объём информации совсем небольшой, коэффициент полезного действия низкий. Пока письмо идёт почтой, можно сделать сотню телефонных звонков. Телефон — это быстро и удобно, к тому же ты слышишь голос того, с кем общаешься. Куда лучше, чем переписка! Он убеждал Ли Гуйчан, что пора начать больше пользоваться современными средствами коммуникации и забыть наконец о письме, которое она хранит. Ли Гуйчан ответила, что это совершенно разные вещи и одно другому не мешает. Муж сказал, что она слишком упряма: «Как же одно другому не мешает? Эта верность письмам говорит о твоей консервативности. А с такой жизненной философией нелегко принимать всё новое и поспевать за эпохой. Да и самоё главное не в этом, а в том, что такое твоё поведение ранит других и ставит под угрозу семейную жизнь».

«А ты не преувеличиваешь? Кто тебя чем ранил?»

«Ну, раз уж спрашиваешь, то давай начистоту, чтобы потом не было упрёков в том, что я недостаточно откровенен. То, что ты хранишь это письмо, всё время заставляет меня думать, что хоть мы и связаны физически и материально, но духовной связи у нас совсем нет. Ощущение, будто в шкафу ты хранишь не письмо, а живого человека, который в любой момент может выйти и вмешаться в нашу супружескую жизнь».

Ли Гуйчан кинула взгляд на запертый шкаф и сказала: «Ну, это всё ты сам себе накручиваешь».