Сирены уже совсем близко. Они воют так громко, что ассистентке приходится кричать.

Продолжая смахивать со стола крошки и отдирать прилипшие конфеты, девочка-ассистентка кричит:

— Такое терпение бывает только от ненависти. Она кричит, что только целая жизнь — жизнь как сплошной гнойный абсцесс ненависти и злости, — придает человеку решимости часами ждать, стоя где-нибудь за углом, под дождем и палящим солнцем, и изо дня в день околачиваться на автобусных остановках — на случай, если Касси Райт вдруг пройдет мимо. Ждать столько лет, чтобы наконец отомстить.

Сирены смолкают, становится тихо. Мы стоим и смотрим друг на друга: я, ассистентка и мальчик под номером 72. Мы втроем, в пустой комнате.

И актер номер 72 говорит чуть ли не шепотом, но в тишине, воцарившейся после того, как умолкли сирены, все равно получается громко. Он говорит:

— Это ты.

Он проглатывает комок сахара и слюны и говорит:

— Ты — тот самый ребенок, дочь Касси Райт. А Касси даже не знает.

Сминая в кулаке пустую банку из-под лимонада, девочка-ассистентка говорит:

— Небольшая поправка… Она улыбается и говорит:

— С этой минуты я — тот самый очень богатый ребенок.

Эта девочка-ассистентка… у нее нос Бранча Бакарди. Прямой и длинный. Ее черные волосы — это волосы Бранча Бакарди. Ее губы — это его губы.

Я интересуюсь, откуда она столько знает о цианиде.

И знаете что? Этот мальчик, молоденький актер, номер 72, он бежит в туалет отмывать свои яйца.

Буквально за пару минут — за одну быстро выкуренную сигарету — до того, как я привожу Бранча Бакарди, нашего «гвоздя» программы, мисс Райт показывает пальцем на свой стакан с апельсиновым соком. Сгибает палец, просит меня поднести ей стакан. Машет рукой, мол, быстрее.

Беру стакан, подношу ей. Сгибаю соломинку до уровня ее губ.

Мисс Райт манит меня пальцем, чтобы я наклонилась поближе. Достаточно близко, чтобы почувствовать запах ее пота. Разглядеть седые корни ее светлых волос. Один вдох — запах засохшей спермы. Следующий вдох — пыльный запах латексных презервативов. Яркий солнечный запах апельсинового сока. Даже не прикасаясь к соломинке в стакане, ее губы произносят:

— Я знаю.

Они шепчут:

— Я поняла это сразу. Еще в нашу первую встречу в кафе.

Тихо и нежно, как будто поет колыбельную песню, мисс. Райт говорит:

— Я едва не расплакалась, ты так на меня похожа… Подлинный факт.

Повернув голову в сторону, отворачиваясь от соломинки в стакане с соком, мисс Райт улыбается мне своей яркой блестящей помадой, улыбается и говорит:

— Цитируя этого последнего юношу… Я хотела подарить тебе новую жизнь.

Она начинает рассказывать о том, как Ричард Бертон едва не погиб на съемках «Ночи игуаны» в Мексике. Там есть эпизод, в котором Бертон перерезает веревку ловушки, куда попалась живая игуана, и освобожденное животное убегает в джунгли. Но случилась накладка. Бертон, конечно же, перерезал веревку, а вот игуана, проведшая несколько долгих недель в компании крепко пьющих Авы Гарднер, Джона Хьюстона и того же Бертона, видимо, не захотела бросать дружный споенный коллектив. Она никуда не побежала. Для того чтобы все-таки снять эпизод, к ящерице подвели электрический провод, и когда Бертон перерезал веревку, игуану шибанули разрядом в 110 вольт.

Беда в том, что Ричард Бертон не успел убрать руки от игуаны и получил те же самые 110 вольт — через ящерицу. Его едва не убило током. Знаменитого киноактера с мировым именем и чешуйчатую холоднокровную рептилию едва не поджарило заживо одним и тем же разрядом.

Подлинный факт.

Тут мисс Райт улыбается и говорит:

— Живи в свое удовольствие на все те деньги, что тебе выплатят по страховке…

И прежде чем она успела сказать еще слово, я запихала ей в рот соломинку для питья. Глубоко-глубоко, чуть ли не в горло. Чтобы только она замолчала.

Девушка с секундомером спускается вниз по лестнице, зажимая руками рот. Крепко-крепко, как будто пытается удержать что-то во рту. Ее глаза — совершенно круглые. Они не моргают, настолько сухие, что уже не блестят. Разве что самую малость — как могло бы блестеть стекло. Стекло на ее секундомере, который болтается на шее. Она зажимает руками рот с такой силой, что пальцы становятся белыми, и лицо тоже становится белым, как будто вся кровь была выжата из кожи. Она идет вниз по ступенькам, медленно переставляя ноги. Левая, правая. Левая, правая. Каждый шаг — на ступеньку вниз.

Я не знаю.

Если вам вдруг захочется живо представить, как человек умирает, умирает по-настоящему, просто включите любой порнофильм и понаблюдайте за тем, как оргазмируют актеры. Они задыхаются, ловят ртом воздух, чтобы сделать хотя бы еще один вдох. Вены на шее набухают и выпирают, мышцы напрягаются, словно сведенные судорогой, кожа натягивается. Рот открывается, подбородок дрожит. Зубы как будто вгрызаются в воздух. Губы растянуты, глаза крепко зажмурены. Зубы отчаянно пытаются откусить еще один кусок жизни — такой, чтобы побольше.

Посмотрите «Третью мировую шлюху» и вы поймете, почему в определенных кругах смерть иногда называют последним оргазмом или просто еще одной сценой с выбросом спермы.

Девушка с секундомером встает у подножия лестницы. Снимает с обеих рук верхний слой розовой кожи, потом еще один слой — голубой. Тонкие резиновые перчатки, вывернутые наизнанку. Она бросает их на пол. Они лежат — мертвые, плоские, как приспособления для суррогатного секса. Девушка швыряет перчатки на пол и закрывает лицо руками. Кожа у нее на руках — сморщенная и распаренная после стольких часов медленной варки в собственном соку внутри этих самых перчаток. Девушка расправляет поникшие плечи, распрямляет согнутую спину и делает долгий, глубокий вдох. Вдыхает запах мочи, детского масла и пота. Потом задерживает дыхание, плотно прижав локти друг к другу, пытается выдохнуть, но захлебывается судорожными рыданиями, сотрясающими все ее тело.

Я смотрю на нее. Мои яйца растерты до красноты. Трусы промокли насквозь. Я — бездомный. Я — сирота. Без денег и без работы.

Дэн Баньян смотрит на девушку. То есть не то чтобы смотрит прямо на нее, но стоит, повернув ухо в ту сторону, откуда доносится ее плач. Потому что теперь она плачет, плачет по-настоящему. Закрывая лицо руками.

Номер 137 говорит:

— Касси что, умерла?

Сирота без гроша в кармане, бездомный, лишенный всего, я иду к ней, к этой девушке. Иду, отрывая босые ноги от липкого пола. Левую, правую. Левую, правую. Подхожу, встаю рядом. На мне — только мокрые трусы. Я подхожу к девушке, обнимаю ее за плечи. Петельки и узелки у нее на свитере дрожат под моей рукой. Другой рукой я прижимаю ее к себе и держу, пока она не прекращает дрожать. Наклонив голову, упираясь подбородком в ее плечо, я смотрю на черные цифры у себя на руке.