— Вы явно не рады мне, ваше превосходительство! — промолвил он с укором, но без обиды, жестом бессилия разведя пухлые маленькие руки. — Ну что за ненависть, что за взгляд, что за прием! Будьте благоразумны, ваше превосходительство!

— Ты дашь мне спокойно умереть? Ты видишь, я умираю!

— Умираете, — подтвердил адвокат, — Именно поэтому я здесь. Вы умираете, но еще не умерли. Pardon, имел ввиду не мертвы, иначе приговор был бы вынесен. Нам, как вы знаете, предстоит процесс, и должен напомнить вам, что защищаю я не вас, а идею защиты. А вы, как прежде, не желаете признать, что нуждаетесь во мне — не просто больше, чем думаете — больше, чем в силах вообразить, и попусту тратите наше время! Минуты идут, ваше превосходительство! Я ведь вам говорил: вам будет дана возможность и сказать свое слово, и отказаться от моих услуг — хоть по мне это будет последняя ошибка. Но должны же вы знать, что вам вменяется в вину! Идемте. Мундир не обязателен, просто набросьте шинель. Нам предстоит прогулка. Une petite promenade![87]Но уж поверьте, смысла не лишена. У меня превосходная речь в вашу защиту!

Он открыл шкаф, доставая парадную шинель полковника.

— Куда мы идем? — хмурясь, запахивавший полы на груди, спросил полковник, — Куда поближе, — любезно откликнулся адвокат. — Мы ограничены временем, est affreux,[88]но так ли страшна эта беда и не есть ли она, в конечном счете, маленькое благо? Минута принадлежит нам или мы минуте, это, конечно, решат в Суде, но мне хотелось бы иметь ответ более основательный, чем молчание, — пробормотал он, выходя с полковником на ливень.

Ревела в водостоках вода. Обходя лужи — капли сбивавшие наземь листья каштанов, били, как дробь, — оба шли в зеленоватом свечении вдоль по Немецкой, мимо церковного двора и Мироносицкого кладбища с его меланхолическими надгробьями, затем — по рельсам конки в булыжной мостовой, к фонтану между биржевым павильоном и Думой, к ограде Успенского собора, оттуда — к лавкам ювелиров, рядам Серебряной линии, Гостиному ряду, протянувшемуся к Торговой площади. Сквозь ливень там и сям мутно светились залы, мерцали огни, ржали лошади у коновязи полицейского управления. Полковник шагал, не разбирая дороги, выпятив подбородок, глубоко запустив руки в карманы шинели, адвокат семенил, не поспевая за ним. На набережной за мостом полковник остановился так резко, что адвокат едва не столкнулся с ним. На адвоката полковник не глядел. Глаза, почти прозрачные на изможденном лице, медленно оглядели темную рябь реки, гранитный берег, чугуную ограду, темневшие в небе витые купола церкви Святого Благовеста.

— Я хочу знать, куда мы идем. — Он не смотрел на адвоката.

— Желание законное, — кивнул адвокат. Оправляя жилет, он старался поймать взгляд полковника. Потом скучающе оглядел набережную и воды реки, которые полосовал ливень. — Потребность сердца, бесстрашного, хоть и усталого, которую надлежит уважать! Доверьтесь мне. Идти осталось недолго. К каких-нибудь несколько шагов, полковник! Мне ли испытывать ваше бесстрашие! Впрочем, — он обошел полковника и, приподнявшись на цыпочках, заглянул ему в глаза, — всему на свете настает конец, даже бесстрашию. Comment faire?[89]

Он заходил перед полковником, задумчиво скребя бородку.

— Nous persistons, n'est-ce pas?[90]— внезапно объявил он, остановившись, зубы блеснули в усмешке. — Мужество, гордость, честь… Кто скажет мне, что я не разделяю высокие чувства? Правда, прониклись мы ими, когда герои полками шли на Крымскую войну, помнится, тут, на Сумской улице, и скупщики во весь дух ставили винные лавки, а Мироносицкая церковь, служитель которой так ревностно приобщал вас к святым дарам, недурно нагрела руки на народных гуляньях, которые не замедлила учредить! М-м-м-м-м! — Он свел брови и возвел глаза к небу, низвергавшему ливень. — Как грустно, что из века в век грязные денежные дела сопутствуют всему, что свято! Какое разочарование для молодых сердец! Вот именно, — он постучал по папке, — в этом пункте обвинения мы сошлемся на молодость, на вечное незнание правды! Нам есть, что сказать, ваше превосходительство. Мы будем защищаться! Вперед!

Подхватив полковника под руку, адвокат увлек его по Екатеринославской за Дмитровскую церковь и жандармский манеж, мимо ворот складовочной таможни и генерал-губернаторского дома, ресторанов и мастерских, Привокзальной площади и рельс с блестевшими от ливня вагонами, вверх по мостовой и дальше, вдоль монастырских стен, постоялого двора, трактира «ЗАЛЮТИНО». За расквашеной ливнем дорогой, перелесками, провалами мрака, беззвездными пустынями скошенных полей виднелись крошеные дома на кромке тумана, сотканные из мглы, будто из потемок памяти — классические фронтоны, ограды фигурного литья, шпиль Адмиралтейства за заливом.

— Вперед! — бормотал адвокат, охваченный возбуждением. — Таврический дворец, узнаете, полковник? Le grand moment, историческая ночь! Родзянко выступает в Государственной думе! Мыслящая Россия узнает из завтрашних газет, что Япония, наш союзник в этой священной войне, выполняет обязательства, мы же, великороссы, вершим судьбы народов, исполняя наше предназначение! — Он взмахнул папкой в сторону жарко горевших дворцовых окон, белевщих колонн, влагой и глянцем отливавщих лимузинов, выкрикивая как уличный разносчик; голос звенел неистовым торжеством. Восторженно, стремительно он поворотился к полковнику. — Мы потесним их на Балканах, разобьем в Западной Европе! Не позже весны наши казаки войдут в Берлин! — прокричал он, выпятив грудь и уставясь на полковника остекленевшими глазами. Спустя мгновенье взгляд его стал осмысленным. Он поджал губы, придвинулся к полковнику и покосился в сторону дворца. — Здесь присутствует великий князь Константин, — конфиденциально подняв брови, сообщил он, и, наставив ладонь, зашептал на ухо полковнику: — Он без конца вмешивается в дела Военного министерства! Им недовольны. Милюков заговаривает об отставке, в нем видят второго Витте. Придется заново формировать кабинет! Возмутительно, вы не находите? Может быть прав был великий князь Николай Михайлович и причина всему — слабоволие государя? Безобразов затеял русско-японскую войну, теперь мужик именуется «нашим другом», ранее «нашим другом» был monsieur Philipp, мясник, mais oui,[91]на которого Лубэ в ответ на просьбу государя выдать ему диплом прислал отзыв своей криминальной полиции! Как вам понравился этот действительный статский советник, потомственный российский дворянин, лекарь Военно-медицинской академии, доверенный врач царствующей семьи? Что это за государь, — нашептывал адвокат, распаляясь, — который чуждается людей независимых, замыкается в семье, с утра до ночи занят с мошенниками и сновидцами, распоряжается министрами как приказчиками и посвящает досуг стрелянию ворон? На что ему столько охраны — этих тупиц с мордами истязателей, нанятых на народные деньги! Откуда надменность, неприступность, взгляд на себя как на избранника высшей воли? Я знаете-ли, невысокого мнения о царствующем доме, а вы? — Адвокат выпятил губу, заложил палец за пройму жилета, метнул на дворец уничижительный взгляд, — А эти штатские, господа и господинчики, выразители чаяний и нужд народа, который не видали в глаза, англоманы и прозелиты английской революции образца тысяча шестьсот сорок восьмого года, немецких мыслишек и экономических реформ, заводчики с душами кликуш и обритыми черепами! Кто они — трибуны и деятели, или свора вещунов и душегубов, пеняющих друг другу цифрами земских статистиков? Что это они разошлись так, будто сами изобрели фракционную борьбу? А не следует ли попросту взять, да и разогнать их, как свору собак — хлыстом доезжачего и присечь эту взрывоопасную болтовню? Что есть власть? — вдруг зашептал он, потирая пальцами горло. Он уставился в стылый туман, витавший над заливом. — Навеянный тщеславием сон или твердыня, о которую в страшной тщете веками бьется людское море? Может быть, это кабинет с картой, утыканной булавками? Или мирок зла за дверями и воротами, в который поротые мужики, да курносые бабы даже не мечтают достучаться, довольствуясь тем, что отвечают чины гражданских ведомств, да пишут газеты? Самодержец может по своему произволу изменять законы, но до изменения их или отмены должен повиноваться им; деспот издает законы, сам не подчиняясь им априори. Законы! Quod principi placuit, legis habet vigorem[92]! О, нет опасней теорий, охраняющих Insignia regia,[93] опирающихся на деспотическую власть, располагающюю возможностью ломать уложения и устои — из собственных представлений о народном благе! Единоличный произвол подменяется парламентским, народ, instrumentum semivocale,[94] молчит, в первую очередь, о собственном благе. Несчастная страна! Что есть народ? Народ анонимен — я это замечу Суду — попросту совокупность индивидов, отличная от общности, творящей среду духовную, но тем не менее, ее порождающая. Всех — подвижников, филистеров, arriviste,[95]poete maudit,[96]узколобого социалистов, мыслящих уровнем мостовой, неврастеников, помешанных на равенстве, аристократа духа и военного, как вы, ваше превосходительство! Правда, нам тут же зададут вопрос: что есть родина?