– Никакой не пост, а устная договоренность, – огрызнулся Фельдман, – восьмичасовой рабочий день, на минуточку, никто не отменял, и крепостное право для врачей еще не вернули, по крайней мере официально, так и не смотрите на меня как на дезертира.

– Устная или нет, а раньше вы ее не нарушали.

Фельдман нахмурился:

– Ладно, допустим, в тот вечер показывали кинопанораму про Пахомова, и мне стало обидно… Он там, я здесь. Вы понимаете?

Бимиц с Кошкиным переглянулись и пожали плечами. Ирина спросила, есть ли еще вопросы, и, услышав, что нет, быстро закрыла заседание.

По дороге домой она думала, что Фельдман совершил глупость и Ольга Маркина будет дура, если за это не ухватится, чтобы требовать сурового наказания. Одно дело – просто едешь поговорить, возможно, извиниться и просить, чтобы Пахомов снял свое проклятие, то есть больше не препятствовал трудоустройству в Ленинграде, и совсем другое – когда выясняется, что ты мчался к режиссеру, обуянный яростью и жаждой мести, практически в остром психозе, вызванном созерцанием успеха врага. Тут обвинитель спокойно может настаивать, что товарищ ехал именно убивать.

Весь вопрос, так ли было на самом деле? Похоже, что да. Время старта Фельдмана из деревни примерно совпадает с временем выхода программы в эфир.

Так всегда – терпишь, терпишь, а последней каплей становится какая-нибудь мелочь.

* * *

Полина понимала, что в суде ее ничего хорошего не ждет. Зрелище этого идиота Фельдмана на скамье подсудимых никакого удовольствия не доставит – она достаточно расквиталась с ним, когда заставила Василия Матвеевича разрушить его карьеру, а больше он ничем ее не обижал. Укокошил Пахомова, так туда старому козлу и дорога, и если уж на то пошло, то это Семен может торжествовать над ней, а не она над ним. Фельдман лишил ее покровителя, оставил без будущего, то есть отомстил сполна. Он победил, а что сидит в тюрьме, а она свободна, не меняет положения дел.

Чего она боялась по-настоящему, так это встречи с женой Пахомова и его прихвостнями. Чем ласковее они улыбались ей раньше, тем более презрительные взгляды станут метать теперь.

Представив высокомерную рожу Пахомовой, Полина почти решила никуда не идти, но в последний момент оделась и, оставив Комку Зла блюдечко с молоком и мисочку с куриным фаршем, отправилась в суд.

К счастью, опасения ее оказались напрасны, людям было не до нее. Они наперебой, будто на поминках, выражали соболезнования вдове, выпендривались перед журналистами, а поскольку Полина держалась в тени, ее никто не заметил.

Немножко было неловко, когда проверяли явку свидетелей, но в фокусе всеобщего внимания она оказалась лишь на секунду, а потом ее выдворили из зала, и девушка-секретарь сказала, что сегодня точно не вызовут и до понедельника Полина может быть свободна.

Она сразу уехала домой.

Суд произвел на Полину тяжелое впечатление. Интересно, есть ли среди всей этой толпы хоть один, что искренне переживает утрату? Дочка только если, да и то вряд ли, Василий Матвеевич был не очень внимательным отцом. У жены все силы наверняка уходят на удержание скорбной мины, а ей хочется ликовать и радоваться. Друзья и соратники алчно потирают ручки – умер мастодонт киноискусства, освободив территорию, которую срочно надо поделить.

Только вовсе не это вызывало тоску. Мучителен был вид подсудимого Фельдмана, именно воспоминание о нем не давало Полине покоя. Перед началом заседания к нему подошла женщина, такая же щуплая, как он, и такой же бледно-рыжей масти, наверное, сестра или тетка. Она очень напомнила Полине Наталью Моисеевну, и воспоминание оказалось тяжелым.

Женщина выглядела ужасно: истощенная, осунувшаяся, она суетливо гладила Фельдмана по руке, пока конвоир ее не прогнал. Тогда она съежилась в уголке в первом ряду, поближе к скамье подсудимых, и стала плакать, а остальные демонстративно обходили ее по широкой дуге и не садились рядом, хоть зал был битком набит. Только старый врач ее поддержал.

Полина вдруг почувствовала, что тоже хочет сесть возле этой женщины, но понимала, что та воспримет это как оскорбление. Ведь ничего бы не случилось, если бы не Полина.

То есть абсолютно ничего.

В суде Полина эту мысль прогнала, а дома не удалось, и она почувствовала себя будто голой на морозе.

Комок Зла завозился, запищал, и Полина поскорее отнесла его в туалет, где устроила лоток из старой фотографической кюветы.

«Да ну, ни в чем я не виновата! – отмахнулась она. – Если это у него в крови, так грохнул бы он кого-нибудь другого рано или поздно! Человек просто не умеет держать себя в руках, при чем тут я?»

Но противный внутренний голос шептал, что очень даже при чем. Если бы не она, то Наталья Моисеевна до сих пор работала бы редактором, а Семен – учился в аспирантуре, и эта его тетя или сестра тоже была бы счастлива и довольна жизнью.

Полина пыталась возражать этому голосу, что она все делала правильно, всего лишь защищалась и воздавала по заслугам. Она никого не обидела просто так, из прихоти, и вообще… Никто не заставлял Наталью Моисеевну увольняться в ответ на справедливую критику Полины. Чуть-чуть резковатую, может быть, но только чуть-чуть.

Или она должна была проглотить оскорбления пьяного Семена? С чего бы вдруг?

Нет, она ни в чем не виновата ни перед кем.

Полина легла на диван. Галопом примчался Комок Зла, его всегда переполняла энергия после того, как сходит в туалет.

Она немного поиграла с ним кисточкой от шторы, потом он погонял по комнате конфетный фантик, а в конце концов запрыгнул ей на грудь и замурчал.

– Ты думаешь, что я хорошая? – спросила Полина. – Но это, кажется, не так.

Она прикрыла глаза, и внезапно всплыло детское воспоминание, такое давнее и зыбкое, что Полина удивилась, откуда оно взялось. Вечер ранней осени, она сидит у папы на коленях и смотрит, как он набрасывает эскизы для своего фильма. Вдруг звонок – это подгулявший друг отца из автомата. Он проспал свою остановку, вышел неизвестно где и спрашивает, как ему выбираться. Папа тогда сказал: «Если ты не знаешь, где находишься, то я не могу подсказать, куда тебе идти».

Потом, кажется, товарищ сориентировался на местности, и папа дал ему маршрут, но суть не в этом.

Кажется, этот незначительный эпизод остался в памяти не случайно. Если не знаешь, где ты есть, то не поймешь, как попасть туда, куда хочешь.

Пока она не узнает, кто она такая, не поймет, как жить дальше.

* * *

Ольга не торопилась домой, сидела в прокурорской, делая вид, что изучает бумаги, пока здание не опустело.

Без людей все стало пустым и гулким, лампы на потолке недружелюбно мигали, а шаги разносились далеко по коридору.

Ольга зашла в туалет и посмотрелась в зеркало. Утром она тщательно подготовилась к процессу, отпарила мундир через влажную тряпочку, сделала прическу и накрасилась, но после долгого рабочего дня выглядела помятой и уставшей и чувствовала себя такой.