А то вот тоже приехала ко мне племянница из деревни и говорит: «Тетя, мы хотим уезжать от голоду. Отец-то, говорит, наперед поехал поразыскать, где жить».

А я ей: «Пойдем-ка, я тебя к батюшке сведу».

— Куда вы поедете? Там уже полуголод, а потом и вовсе будет голод. Кто от голода уезжает, тот голодом и помирает, кто от мора уезжает, тот мором помирает. Не троньтесь с места.

И действительно — верно было слово батюшки дорогого: кто от нас уехал, тот и помер.

Скажу это я ему, бывало, просто, а в голову не вбираю, что мудро ответит.

Пение-то — оно дело великое, а человек-то я маленький, малограмотный. Опытом дошла, что в церкви-то петь научилась. Думаю себе: «Что хорошо спою, то от Господа, то сеется, а что плохо — то наше». Верно, так Господь вразумляет, гордиться-то и не приходится и о себе понимать.

— Батюшка, дорогой, петь хочу.

— Пой, пой, Федора, — ты этим утешаешься.

Выходит батюшка как-то на амвон и горько-горько плачет, а за ним моя церковь.

— Родители, родители, к чему вы детей своих подготовили? Как с вас Господь спросит! Не то — как вы родили, а как воспитали и к чему приготовили. Горе вам!

Навзрыд плачет батюшка, — плачем и мы за ним.

Когда, бывало, я помыслю: «Ну как батюшка помрет?», — зайдется мое сердце, а слезы так и льются… Думаю: «Как же я буду без батюшки жить?» Померла у меня мать, померли братья, а никто не был мне так жалок, как батюшка дорогой.

В тот самый день, когда пришлось узнать о батюшкиной смерти, сильно мне недужилось, и ко всенощной не собиралась идти, — и вдруг что-то тяжко помыслила. Скорехонько собралась и поехала.

Вхожу в церковь, службы еще нет, — а сестрица мне навстречу: «Входи-входи, батюшка-то помер!» Так бы, кажется, в голос и крикнула. А мне говорят: «Ишь ты какая, мы бы все так стали кричать, да нешто так можно?» Отстояла всенощную, пришла домой, тут я и наплакалась вволю. Легла спать — ночи-то крепко сплю, а тут что-то нет, не спится. Проснулась, вспомню, какое такое горе у меня — батюшка помер. Слезы так градом и льются, а на сердце радостно. И что такое? Помер батюшка, а мне вот, что хочешь, радостно и все… И легко я дошла из дому в тот день, когда батюшку привозили, словно его как живого к нам везли.

Снится мне сон: лежит батюшка, покровом покрытый. А я сняла с него воздух, смотрю, а лицо-то у него хорошее, светлое. Встает батюшка, а я ему и говорю:

— Как жить тяжко без тебя… А он мне в ответ:

— Я вам много раз говорил: не начинай жить сверху, а начни снизу и дойдешь до верху.

— Батюшка, дорогой, в церковь мало хожу я.

— Ну, что делать? Больше воздерживайся, терпи.

Царствие Небесное батюшке дорогому. Собраны мы им не ради почестей, не ради славы, а ради Господа.

Воспоминания духовного сына. Дар слезный

I

Я много лет жил в Петрограде в такое время, когда этот город был особенно полон славой имени Кронштадтского светильника.

Отец Иоанн часто приезжал туда, разговоры о нем слышались везде и постоянно, и одни произносили имя его с любовью, другие, наоборот, с каким-то непонятным для меня недоброжелательством, доходившим до ожесточения. Сам я относился к нему с благоговейным чувством, но обстоятельства складывались так, что встречаться с ним не приходилось. Когда он скончался, для меня особенно горестно было сознание, что ни разу не удалось мне его видеть. Великий праведник просиял над Русской землей как молния, прошел, почти задевая меня плечом, а я его не видел. Не буду говорить, какие из этого я делал заключения, но искание праведника, современного, живого, а не вычитанного из книг, трепетало во мне. И вот, совершенно непредвиденным для меня образом, я не только нашел на земле праведника, но по воле Божией даже имел некоторое общение с ним. И это случилось в такое время, когда праведность была в посмеянии, а религиозное чувство оплевывалось и заглушалось. Произошло это так. Когда за первыми взрывами революции последовали всем известные превратности, я приехал в Москву и, вопреки моему желанию, оказался прикованным к ней. Тут я около года не имел духовного пристанища, не находил храма, в котором небо было бы ближе к душе, чем земля. Отца Алексия я совершенно не знал и ничего о нем не слыхал. Как человек новый в Москве, я не мог сразу сориентироваться среди многочисленных ее храмов. На Маросейку я попал не помню при каких обстоятельствах, но, раз оказавшись здесь, уже не мог с нею расстаться.

В первое время отец Алексий представлялся мне самым обыкновенным священником — так было в нем все просто, незатейливо, скромно, без всяких эффектов. Эта простота и скромность настолько отодвигала отца Алексия на второй план, что, в сущности, я его почти не замечал и не старался даже приглядываться к нему. Уже самая церковь, в которой он священствовал, маленькая, небогатая, казалась каким-то захолустьем среди роскошных храмов первопрестольной. Что можно было встретить в ней необыкновенного, замечательно го, яркого? Однако отец Алексий заставил меня обратить на него самое пристальное внимание, именно заставил, я не могу здесь употребить другого слова. Случилось это вскоре после того, как я начал посещать церковь в Кленниках.

По окончании обедни отец Алексий стоял на амвоне с крестом, а молящиеся прикладывались к нему. Я тоже приложился и хотел отойти, но отец Алексий вдруг быстро и так сильно ударил меня по плечу, что я вздрогнул и взглянул на него: лицо и выражение его глаз было какое-то особенное, строгое, хотя и не сердитое; он громко, не улыбаясь, спросил: «Ты, кажется, нервный?» Я был озадачен, и какие-то странные, смутные чувства всколыхнулись во мне.

В следующее воскресенье произошло совершенно то же самое: тот же удар по плечу, тот же вопрос, но впечатление на этот раз осталось во мне весьма сильное и определенное, впечатление, что это не простой священник, что это человек, носящий в своей душе тайны Божии: было что-то в духовном смысле поразительное, необыкновенное, я бы даже сказал свышечеловеческое, в его лице, в его глазах в тот момент. В трепете, в каком-то таинственном страхе отошел я от него. Душа моя была потрясена и обратилась к нему, стала внимать ему и искать