— Виттория, благодарю тебя за то, что преподнесла нам свой вдохновенный дар, еще раз позволив сполна ощутить величие благодеяния, которое совершил Христос, отдав себя в жертву за нас. Высокомерие, с которым настаивают на спасении души добрыми делами и соблюдением обрядов, есть оскорбление этой жертвы. Именно это мы и собираемся дискутировать в Тренто. Наиболее коррумпированная часть Римской церкви постоянно поддерживает в народе убеждение, что дела, молитвы и официальные обряды могут спасти душу. Мы же утверждаем, что единственной целью такой практики является обогащение духовенства и отдаление паствы от истинной веры. Наша задача — утвердить спасение через веру, а не через приверженность ложным верованиям.

— Высокочтимый падре, — вмешался до слез потрясенный Приули, — но таким образом мы рискуем открыть дорогу Лютеру, который стремится разрушить все авторитеты и догмы и подчинить себе Римскую церковь. А монархи, ставшие его опорой, только и видят, как бы завладеть церковным имуществом. Корысти курии они противопоставляют собственный цинизм.

Поул повернулся к Элеоноре, которая с царственным спокойствием взяла слово.

— Мы должны объединиться и достичь согласия, чтобы обновить церковь, не лишая ее влияния. Но именно курия упорно отвергает это согласие. Карафа думает только о кострах для реформатов и всех, кто не согласен сохранить его аппарат, не меняя его. Свою слепую жестокость он оправдывает тем, что ересь должно истреблять при рождении, чтобы не допустить опасного распространения. В Тренто надо искать объединения с лютеранами и с наиболее свободной частью римской курии. Многие монахи и теологи из монастырей моего герцогства заверили меня, что любой ценой приедут на собор, чтобы поддержать проект Реформы, которая навсегда покончит с торговлей верой. Многие властители Италии также просят о сокращении светской власти Папы и доходов церкви. Мы можем рассчитывать на серьезную поддержку, и наша игра не проиграна.

Поул снова заговорил, изо всех сил стараясь, чтобы его печальный голос не звучал слишком снисходительно:

— Дочь моя, наиболее свободная часть курии — это мы. И если уж мы заручились поддержкой монашеских орденов, то я не уверен, что заключение договора с лютеранами принесет нам пользу. Одно только заявление об этом может стоить нам поражения и дальнейших преследований, потому что Карафа, со своей стороны, собирает в Тренто только тех епископов, что выступают против Реформы и за укрепление папской власти.

Альвизе Приули старался привести себя в порядок, проведя рукой по влажным от пота волосам. Обратившись сначала к Поулу, потом к Элеоноре, он произнес с хладнокровием дипломата, досконально изучившего вопрос:

— А что, если вместо того, чтобы начать дискуссию по декрету утверждения Реформы, мы попытаемся установить превосходство соборов над властью Папы? Таким образом мы сможем выиграть время и получить контроль над большинством в соборе, особенно если учесть последние скандальные злоупотребления Папы, нанесшие ущерб государству церкви.

С неожиданной и всех удивившей силой Джулия оперлась руками о скамью, готовая вскочить с места, но быстро овладела собой и осталась сидеть, застыв от гнева.

— Вера должна восторжествовать без всяких колебаний. Мы прекрасно знаем, что курию, эту сточную яму Рима, невозможно убедить поменять позицию, ибо для нее это означало бы потерять власть над людьми и владениями. За последние годы мы в этом убедились. Чем же были последние десять лет, как не постоянной попыткой найти неосуществимое согласие и обновить церковь изнутри?

Она смотрела прямо на Поула, не опуская влажных, блестящих от бессонных ночей глаз.

— Не надо забывать, что десять лет назад Павел Третий выказал притворную готовность к реформе и запросил у вашего преосвященства подробно разработанный проект. И что из этого вышло? Чем все кончилось? Проект похоронен в ящике стола в его раззолоченных покоях. Карта бита. Если не удается провести даже робкую реформу, что уж говорить об обновлении основ веры с помощью Рима? Если мы не осуществим свой выбор силой, то рискуем проиграть сражение, даже не начав его. У Карафы повсюду свои люди, несколько месяцев назад они добрались уже до Карнесекки в Венеции. Все оплоты свободы вот-вот рухнут под нажимом Рима. Жертва Христа должна вдохновить нас, ибо вера в него требует жертвы и от нас.

Джулия опустила голову и закрыла лицо руками, обессиленная своим порывом. Мужчины смотрели на нее в замешательстве. Одних смутили ее слова, других — ее красота. Я не в силах была оценить теологическую глубину спора, но меня поразила та естественность, с которой аристократка вступила в этот спор. Глубокая приверженность новой вере разрушила барьеры и дала этим женщинам право слова, в котором остальной мир им отказывал. Риск, неизбежно связанный с действиями в подполье, огромные средства, потраченные на финансирование теологов, издателей и на поддержку монастырей, где укоренились идеи свободы, — все это давало им право, по крайней мере здесь, открыто говорить с мужчинами об общей вере. Они могли обходиться без священников, отправлявших обряды по обязанности, более того, они вполне могли таких священников заменить: ведь страстная, глубокая вера стала смыслом их жизни. Кто знает, если бы их взяли на собор, они, может, и нашли бы выход из положения… И Джулия, готовая, казалось, вытащить из складок юбки алебарду, и Рената, с ее повадками и внешностью воина. А Элеонора, привыкшая к роли посредника с властями, разве не спасла множество жизней, не жалея себя, в твердом убеждении, что всеобщее благо наступит с несокрушимой неизбежностью? А разве Виттория, с ее поэтическим даром, с ее способностью к диалогу, не стала бы прекрасным руководителем теологической ассамблеи? Я даже на миг представила себе этот новый мир. Но только на миг, потому что мне снова вспомнилась информация, которую я получила в Венеции и которая была очень далека от их надежд. Инквизиция только и ждала, чтобы рыба собралась в одном месте, чтобы закинуть сеть и поймать всех разом. Чтобы горечь реальности не так давила на плечи, я встала и подошла к окну, выходившему в сад и на долину.

Еще один закат спускался на Баньореджо, туф монастырских построек постепенно темнел, и мрачные мысли сами собой рождались в голове. Позиции собравшихся были шатки, и Поулу придется уступить собору. Я перестала следить за дискуссией гораздо раньше, чем она кончилась.

Я не заметила, как в комнату вошли трое мужчин, одетых в черное, и тихо, как тени, начали ставить на стол блюда и подносы с едой. На столе появились синие тарелки дельфтского фарфора, в которых Поул, как истинный аристократ, не мог себе отказать. Когда все было готово, старший из слуг, с седыми, падающими на плечи волосами, заглянул в зал совещания и объявил, что ужин подан и чтобы синьоры не засиживались слишком поздно. На дорогах даже здесь, между Орвьето и Баньореджо, до спокойствия далеко.

Была пятница, и я никак не ожидала увидеть на столе оленя, фаршированного каштанами, по крайней мере здесь. Рената угадала мои мысли.

— Маргарита, ты, наверное, думала, что на стол подадут рыбу и ужин будет постным? Однако олени с Монте-Руфео — самые вкусные в Италии. Мы не еретики и не святотатцы, мы просто уверены, что все эти предрассудки для искренней веры не имеют никакого значения. Благочестие — дело внутреннее, а нудное повторение церковных текстов в литургии — всего лишь дань верованиям, лишенным смысла. Какая разница Господу, что едят христиане по пятницам? Слепое соблюдение бессмысленных ритуалов приводит к тому, что они начинают подменять собой веру, а мы этого не хотим. Каждый свободен перед Богом и волен выбирать, каким образом поклоняться Ему и почитать ближних Его, и для этого не нужны безрадостные обязательные обряды. Вы действительно считаете, что добрый христианин обязан платить церковные налоги и есть рыбу по пятницам?