ему давать? Его труд — его хлеб. В городе лодырничает народ и деревню, знай, грабит. Вы к нам не ездите, и мы к вам не станем ездить, стали они повторять доводы украинских мужиков, с этими же словами выворачивавших рельсы железной дороги, демонстрируя свое резкое антигородское настроение. И коммунист, и я пытались им объяснить, что крестьянство должно нести известные повинности государству и что деревня должна своим хлебом помочь городу наладить производство, в этом убедить крестьянских сыновей не удалось. В результате даже недоразумение получилось: конвойный обратился к уполномоченному ЦК с вопросом такого сорта:

— А, собственно, чего вы держите в тюрьме социалистов, когда вы между собой согласны?..

Но уже рассвело. Орехово-зуевский ткач позвонил в ВЧК, и оттуда обещали прислать автомобиль. Я успел написать несколько открытых писем и, совершенно не скрываясь, опустил их в почтовый ящик. Дул сильный ветер, когда, окруженный конвойными, я летел на небольшом грузовике с Курского вокзала на Лубянку. Москва уже встала и встречала зимний день.

В конторе Аванесова

Комендант ВЧК приветствовал меня широким гостеприимным жестом. Он знал меня по фамилии; надо сказать, что за время моей работы во Всероссийском союзе служащих меня знали многие чекисты, так как по коммунистической профессиональной политике ВЧК входила в…Союз служащих. Конвойные попрощались со мной, благодаря за компанию, и дружески пожимали руку. Чекисты с удивлением наблюдали эту сцену и приступили к обыску. Привычная история! Они все забрали — книги, рукописи и конфисковали… портрет К. Маркса.

— Не беспокойтесь, все будет в сохранности — галантно говорил комендант, — но мы обязаны взять портрет.

Мне только осталось посмеяться над коммунистами, боящимися портрета Маркса.

После обыска, дворами и лестницами, запутывая мои представления о внутреннем устройстве Чеки, меня провели во внутреннюю тюрьму. В коридоре, с револьвером за поясом, солдаты-латыши. По-видимому, русские солдаты ненадежны, приходится снова прибегать к латышам и китайцам.

В камере окно плотно замазано; тусклый свет электричества падает на дощатые нары, на людей. Нары составлены из узких досок по числу заключенных; их в этой маленькой комнате свыше десяти. Доски голые, шершавые, ни матрацев, ни настила на них нет. Все говорит, что помещение временное и почему-то называется конторой Авнесова. Многие из узников привезены из провинции. Какие города только не представлены в этой камере: Петербург, Нарва, Орел, Калуга, Смоленск, Себеж. Большинство дел — по шпионажу. И это отражается на национальном составе заключенных. В маленькой комнате, где может разместиться три человека, собран миниатюрный Интернационал — тут немец, датчанин, грек, латыш, эстонец, поляк, еврей. Впрочем, обычный тип камеры времен революции.

Немец очень стар; ему верно больше 75 лет, по-русски не говорит, по-немецки что-то невразумительно шепелявит беззубым ртом. Он все беспокоится за судьбу чужой рубахи, которую, по-видимому, взяла Чека из его мешка, и поражает нас своей добротой. Свой паек хлеба он отдает соседям и им же предлагает какие-то объедки из своего мешка. Но старик не в силах сидеть. Мы прогоняем грека с его койки, отдельно стоящей в углу, и там укладываем старика-немца. Как он попал в Чеку? Неужели этот беспомощный старик заподозрен в шпионаже? В чем могла обвинить его ВЧК? Мы принимаем к сердцу положение старика, но лишь на следующий день нам удается добиться, чтобы его взяли в больницу. Грек опять укладывается на свое место. Он так грязен, ходит в таких ужасных отрепьях и все время щелкает вшей, — что все рады как-нибудь держаться от него поодаль. Это совсем мальчик, молчаливый, злой, голодный, кусающийся, как зверек, с испуганными огромными черными глазами. Он обвиняется в шпионаже, как и три поляка в военной молодцеватой форме, привезенные из Смоленска. Они перешли границу из любопытства.

— Хотелось узнать, как живется в Советской России.

Вернее всего, это добровольцы из отряда Булах-Булаховича или другого авантюриста Гражданской войны. Они окончили какую-то военную школу в Польше; но, признаться, более неразвитых и некультурных шпионов трудно себе даже представить. Крестьянин Петр попал в число шпионов, как и поляки, при попытке перехода границы, только не из Польши в Россию, а из России в Латвию через Себеж. К моему приходу он потерял человеческое обличье, с видом покорной собаки смотрел по сторонам, выпрашивая у всех — вплоть до латышского караула — то бычок папироски, то кусочек хлеба.

К ночи первого дня к нам в камеру привели высокого, стройного офицера в широком пальто английского сукна, с грудью, расписанною крупным красным узором. Настоящий советский генерал! От него несло духами; он был завит и раздушен. Он вынул блестящий крахмальный носовой платок, изящную коробочку папирос, которыми стал оделять окружающих, и тотчас сделался центром внимания. Это был заместитель начальника московских военно-учебных заведений; совсем недавно в войне с Врангелем он командовал полком.

История его ареста тоже имела шпионскую подкладку. Однажды к нему явился представитель турецкой миссии в Москве с просьбой познакомить с постановкой учебной части в военных заведениях. Он согласился, но предварительно затребовал разрешения военного округа. От округа получилась бумага, и генерал с турками объехал вузы, а потом вошел в дружбу с турками. Они стали ходить в гости к нему, он и жена поддерживали это знакомство, и обе стороны обменялись даже невинными подарками. Вдруг у нашего генерала ночной обыск. Безрезультатно, но на завтра его приглашают в Чека. Он одевается в официальную форму, садится в служебный экипаж и едет на Лубянку. Следователь выясняет историю его знакомства с турками, а в заключение говорит:

— Я вынужден вас здесь задержать…

— Как, — изумляется генерал, — жена моя не предупреждена, дела не сданы, а лошадь ждет у подъезда.

— Ничего, вы недолго посидите, — успокаивает его следователь и направляет к нам в контору Аванесова.

Генерал возбужден, он в первый раз попал в кутузку и все беспокоится относительно лошади, ждущей его у подъезда.

— Кучер такой бестолковый, что может прождать до петухов. А жена…

Но тут он не в силах дальше думать. Он расстилает свое широкое пальто на нарах, и мы, несколько человек, укладываемся на нем. Усталость берет свое, и понемногу забываешь о насекомых.

Уже глубокая ночь, когда я просыпаюсь. Сосед, старик с бритым умным лицом, заводит со мною разговор о том, о сем. Дело его совсем нелепое. Когда-то, года три тому назад, при национализации складов, принадлежащих иностранцам, была организована ликвидационная комиссия. Эта комиссия приглашала экспертов по разным отраслям; среди других вызывали два раза без всякого вознаграждения и моего собеседника. После этого много воды утекло. Ликвидационная комиссия проворовалась, и назначили новый состав, который,