– Этого было бы недостаточно.

– После моего ухода вы могли бы выбрать на обед что-нибудь другое, не то, что обычно.

– Не знаю.

– Господин Карский.

– Я солгал насчет толщины ледяного щита.

– Я не сказал, что вы солгали.

– Но я солгал.

– Ну, и какая у него толщина?

– Вот такая.

– Как стены в этой комнате?

– Как страница, на которой написаны эти слова. Не настолько большая. Эта страница и есть стена. Ее изнанка.

– Не понимаю.

– Не важно, насколько далекими вам кажутся ваши обязательства, не важно, какова высота или толщина ледяного щита, который отделяет вас от них, они всего лишь на другой стороне. Прямо там. Прямо здесь.

– Не знаю.

– Господин Карский.

– Чего вы не знаете?!

– Не знаю.

– Мне нужно идти.

– Господин Карский!

– Стена тает, и меня ждет срочное дело.

– Еще более срочное?

– Мне нужно вернуться назад и рассказать им, что здесь случилось, и умолять их спасти вас.

– Спасти меня?

– Они обязаны сделать больше: умирать в большем количестве, быстрее, нелепее. Они обязаны сыграть свою роль, создать из страдания спектакль, который потребует ответной реакции.

– Говорите со мной.

– И какой из этого толк? Ваш ум, ваше сердце устроены так, что вы не можете принять мои слова.

– Они устроены не окончательно.

– Я боюсь.

– Что я не изменюсь?

– Я боюсь, что они не поверят в ваше неверие.

Однажды вечером, когда мой дед возвращался с работы у себя в Польше, на подходе к деревне его остановил друг и сказал, что все убиты и ему нужно бежать. Слово «все» включало в себя жену моего деда и их малолетнюю дочь. Дед хотел сдаться нацистам, но друг силой помешал ему и заставил выжить. Проведя несколько лет в бегах и скитаниях, проявляя истерическую находчивость, чтобы не попасть в руки к немцам, дед встретил мою бабушку, и они перебрались в Лодзь, где поселились в пустом доме, прежние жильцы которого были убиты.

Находчивость была единственным качеством, которое приписывалось деду в рассказах, которые я слышал о нем вплоть до последнего времени. Он заправлял черным рынком в лагере для перемещенных лиц, где они с моей бабушкой и моей матерью провели последние месяцы жизни в Европе; менял валюту и драгоценные металлы; подделывал документы; прятал деньги в каблуках ботинок. В 1949 году он со своей новой семьей сел на корабль в Америку с чемоданом, в котором лежало десять тысяч долларов наличными – больше ста тысяч долларов на сегодняшний день. (У них было больше денег, чем у американских родственников, которые их приютили.) Едва говоря по-английски, не зная ничего об американской культуре и том, как там принято вести дела, он покупал по несколько маленьких бакалейных лавок, управлял ими какое-то время, а потом выгодно продавал. Такие рассказы о нем – а рассказы о нем всегда были только такими – наполняли меня гордостью и некоторым смущением от относительного недостатка собственной изобретательности.

Когда моей матери было лет шесть, дед сказал, что идет вниз, чтобы подготовить магазин к открытию – они часто жили над своими лавками, – и повесился на одном из кондиционеров. Именно тогда, когда над его головой развеялись все угрозы, его находчивость – ресурс, позволявший выживать вопреки всему, оказался полностью растрачен. Ему было сорок четыре года.

Я не знал о самоубийстве деда, пока лет десять назад не сделал несколько достаточно случайных открытий. Конечно же, случись мое столкновение с правдой раньше, это не изменило бы ни одного факта, но оно могло бы избавить мою семью от ненужного стыда и вины, выпестованных молчанием.

До какой-то степени мы все знали то, чего не знали. Или знали, но не верили и оттого не знали.

Недавно мать сказала мне, что помнит, как отец в последний раз уложил ее спать. «Он все целовал меня и говорил на идише, что любит».

Мать считает, что, хоть дед и страдал клинической депрессией, его самоубийство было вызвано крахом коммерческого предприятия, грозившего семье огромными долгами, стыд оставить жену и детей без достаточных средств к существованию побудил его отнять у них самое важное средство к существованию, самый большой ресурс.

Может быть, находчивость деда действительно была его исчерпывающей характеристикой. Или, может быть, это описание было мощным актом подавления, избегания правды через декларацию ее противоположности. Может быть, «находчивый», как это ни странно, это качество, присущее тому, кто выживает очень малым ресурсом. Или это качество вообще ничего не значит, его просто приписали практически незнакомому человеку – просто чтобы сказать «он жил».

Находчивость считается главным ресурсом Америки как в сфере новаторства, так и в сфере потребления. И, несмотря на искушение описать глобальный кризис в апокалиптических красках, предсказывая полное исчезновение человечества, правда заключается в том, что многие из нас, жителей стран с высокими доходами, переменным рельефом и развитыми технологиями, переживут наше климатическое самоубийство. Но мы будем страдать от неизлечимых травм. Когда Кевин Хайнс[310] спрыгнул с моста «Золотые Ворота», он размозжил себе два позвонка – большинство выживших ломают кости и протыкают внутренние органы. Погодные катаклизмы заставят нас покинуть свои дома, прибрежные зоны станут непригодны для жизни, наша экономика рухнет. Разгорятся вооруженные конфликты[311], цены на продовольствие взлетят до небес, вода будет выдаваться по квотам, резко повысится уровень заболеваний, связанных с загрязнением окружающей среды, нас будут одолевать полчища москитов. Наша психика изменится под воздействием пережитого: разлуки с семьей в результате погодных катаклизмов, вынужденной необходимости оставить престарелых родителей в местах, истощенных засухами или наводнениями, чтобы облегчить жизнь детям, борьбы за ресурсы самыми явными и наименее цивилизованными способами из тех, какие нам когда-либо приходилось использовать.

Если считать безразличие американцев к изменению климата разновидностью самоубийства, то наше самоубийство еще отвратительнее от того, что его главными жертвами станем вовсе не мы. Большинство народов планеты, уже погибающих от изменения климата, и тех, которые погибнут от изменения климата в будущем, проживает на территориях, оставляющих минимальный углеродный след, в таких странах, как Бангладеш, Гаити, Зимбабве, Фиджи, Шри-Ланка, Вьетнам и Индия. Они умрут вовсе не от недостатка находчивости.