Моллюск был живой. Интересно. Злые приливы на Ла Гулю, как правило, не привечали морских тварей. Иногда попадались морские ежи. Медузы, выброшенные приливом, высыхающие на берегу, похожие на пластиковые пакеты. Я наклонилась, разглядывая камни под ногами. Они, вдавленные в грязь, образовали широкую полосу, словно вымощенную булыжником, по которой было опасно ходить. Но сегодня я увидела нечто новое. Оно было крупнозернистее, чем ил с отмелей, и светлее. Оно усыпало погруженные в грязь булыжники будто слюдяной пылью.

Песок.

Конечно, всего ничего — не хватило бы и мою ладонь засыпать. Но это в самом деле был песок: бледный песок с Ла Жете, что сверкает кольцом в заливе. Я бы узнала его где угодно.

Я сказала себе, что это ничего не значит: тонкий слой, его принесло приливом, вот и все. Не значит ничего.

И значит — всё на свете.

Я наскребла песка в горсть, сколько получилось — щепотка, едва было над чем сомкнуть пальцы, — и помчалась по тропе вдоль утеса к старому блокгаузу. Один Флинн поймет, что означает эта горстка песчинок. Флинн, который на моей стороне. Я застала его полуодетым — он пил кофе, сумка, с которой он ходит обшаривать пляж, стояла наготове у дверей. Когда я вбежала, запыхавшись, мне показалось, что у Флинна усталый и непривычно унылый вид.

— У нас получилось! Глядите! — Я протянула ему раскрытую ладонь.

Он долго смотрел на нее, потом пожал плечами и принялся натягивать сапоги.

— Щепоть песку, — сказал он без всякого выражения. — Если в глаз попадет, можно заметить.

Радость у меня в душе погасла, словно на нее плеснули водой.

— Но это значит, что у нас получилось, — сказала я. — Это начало.

Он не улыбнулся.

— Песок — это доказательство, — настаивала я. — Вы повернули процесс обратно. Вы спасли Ле Салан. Вы повернули приливы вспять.

Флинн злобно рассмеялся.

— Мадо, ради бога! — сказал он. — Тебе что, делать больше нечего? Ты только об этом всю жизнь и мечтала — войти в эту… эту жалкую кучку неудачников, выродков, ни денег, ни жизни, стареть, цепляться за свое, молиться морю и с каждым годом быть все ближе к вымиранию… ты, кажется, думаешь — я должен быть счастлив, что застрял тут, и это своего рода честь…

Он резко замолчал, внезапно успокоившись, и посмотрел мимо меня, в окно. Злобное выражение исчезло с лица, словно и не бывало.

Меня словно парализовало — будто он меня ударил. И все-таки — я всегда чуяла в нем эту готовность, эту угрозу взрыва, разве не так?

— А я думала, вам тут нравится, — сказала я. — Среди неудачников и выродков.

Он пожал плечами — похоже, ему стало стыдно.

— Нравится, — сказал он. — Может, даже слишком сильно нравится.

Воцарилась тишина, он опять поглядел мимо меня, в окно, и рассвет отразился в его грифельных глазах. Потом он опять перевел взгляд на меня, разогнул мои пальцы и разгладил песок на ладони.

— Зерно мелкое, — заметил он в конце концов. — Много слюды.

— И что?

— А то, что песок легкий. Он не осядет. Пляжу нужно твердое основание — камни, галька, такого типа, они работают как якорь. Иначе песок просто смоет. Как этот.

— Понятно.

— Затопление кончилось. Вы ведь этого хотели? Почему теперь требуете большего?

Я ничего не сказала, но он все прочитал у меня на лице.

— Для вас это так много значит, да? — спросил он наконец.

Я все молчала.

— Даже если у деревни будет пляж, это не превратит ее в Ла Уссиньер.

— Я знаю.

Он вздохнул.

— Ну ладно. Я попробую.

Он положил руки мне на плечи. На миг меня опять охватило ощущение возможности, словно окружающий воздух наэлектризовался. Я закрыла глаза, обоняя исходящий от Флинна запах тимьяна, и старой шерсти, и утренний запах дюн. Запах чуть затхлый, так пахло в подполе пляжных веранд в Ла Уссиньере, где я когда-то пряталась в ожидании отца. Потом мне предстало лицо Адриенны, она смотрела на меня и ухмылялась широким накрашенным ртом, и я торопливо открыла глаза. Но Флинн уже отвернулся.

— Мне надо идти.

Он подобрал сумку и стал натягивать куртку.

— Зачем? Вы что-то уже придумали?

Я все еще чувствовала фантомы его рук у себя на плечах. Они были теплые, и у меня в животе словно что-то отозвалось на это тепло — будто цветы повернулись к солнцу.

— Может быть. Мне надо еще подумать.

Он быстро пошел к двери.

— Что? Почему вы торопитесь?

— Мне надо в город. Я хочу кое-что заказать в Порнике, пока паром не ушел. — Он замолчал и одарил меня беспечной, солнечной улыбкой. — Пока, Мадо, ладно? Мне нужно бежать.

Я в недоумении пошла за ним. Его внезапные смены настроения — переходы из одной крайности в другую, переменчивые, как осенняя погода, — не были для меня новостью. Но его что-то расстроило, что-то другое, не мое внезапное появление. Однако, по всей вероятности, он мне все равно не расскажет, что это было.

Внезапно, в тот момент, когда Флинн закрывал дверь, мне бросилось в глаза едва заметное движение, белая рубашка мелькнула вдали на дюнах. Человек на тропе. Но Флинн загородил обзор своим телом, а когда отодвинулся в сторону, там уже никого не было. Однако, хоть я и видела того человека лишь секунду и со спины, мне показалось, что я его узнала — походку, грузность, заломленную рыбацкую кепку.

В этом не было никакого смысла: та тропа не вела никуда, кроме дюн. Но потом, возвращаясь по этой самой тропе, я нашла следы эспадрилий на жестком песке и уверилась, что была права. Бриман побывал тут раньше меня.

Добежав до деревни, я сразу почувствовала: что-то случилось. Что-то висело в воздухе: едва ощутимый заряд, намек на инородный запах. Всю дорогу от Ла Гулю я бежала со своим песком в горсти, сжимая его так сильно, что частицы слюды украсили ладонь татуировкой. Я взбежала на гребень большой дюны, откуда видно было заброшенную шлюпочную мастерскую Жана Большого, и что-то холодное с той же силой сжало мне сердце.

Перед домом стояли пять человек — трое взрослых и двое детей. Все загорелые, мужчина в тяжелом зимнем пальто, из-под которого виднелись длинные одеяния в арабском стиле. Дети — два мальчика, бронзовокожие, но с волосами, выгоревшими почти добела, — на вид одному было лет пять, другому восемь. У меня на глазах мужчина открыл калитку и прошел внутрь, женщины за ним.

Одна была маленькая, коричневатая, волосы замотаны желтым бурнусом. Она шла следом за двумя детьми и кудахтала над ними на непонятном языке.

Вторая была моя сестра.

— Адриенна?!

Последний раз, когда я ее видела, ей было девятнадцать, она только что вышла замуж и была стройна, красива той же капризной, цыгановатой красотой, какую взяла на вооружение Мерседес Просаж. Сестра не изменилась, хотя мне показалось, что с годами она стала чуть жестче, угловатей, себе на уме. Длинные волосы были прямы, жидки и крашены хной. На коричневых запястьях звенели браслеты. Но когда она обернулась на звук моего голоса, я узнала ее мгновенно.