– На мудрость мы и уповаем, – кивнул головой Даут.

– И вы будьте мудрыми, – так же кивнул головой старший из пастухов.

А потом был долгий и тяжелый переход в горах, выше вековых дорог, на которых так легко можно было встретить неприятность в столь тяжелое и губительное время.

Трудно было понять, почему нужно было идти против солнца, чтобы у какой-то отвесной скалы повернуть за его движением. Как можно было углубиться в вековые пихты и продираться сквозь колючие кусты фриганы, когда рядом был удобный путь через цветочный ковер луга? Зачем нужно было брести по пояс в болотной жиже, когда так приятно идти вдоль звенящего ручейка?

Но молчаливая стража не задавала себе подобных вопросов, упрямо шагая в известном им направлении, не отвлекаясь на легкую добычу многочисленных благородных оленей, косуль, ланей, и постоянно путающихся под ногами серых зайцев. Лишь однажды они остановились, и долго ожидали, пока многочисленная семья огромного дикого кабана вываляется в илистом озерке, и скроется в зарослях вечно зеленого маквиса.

Интересно было наблюдать, как по покрученным соснам деловито шмыгают белки, запасая шишки к зиме. Как безуспешно пытаются их настигнуть на гибких ветках упитанные на мышах и сонях каменные куницы. Как копает норку серого хомячка дикая кошка. И как она же отвлекается на пробегающего рядом ежа. Как бросаются оба в заросли шибляка при приближении лисицы. И как рыжая разбойница, цепляясь хвостом за ветки кустов, убегает, почуяв короткий рык рыси.

Можно долго было слушать перепев и перекрик сотен птиц, каждый раз откликающихся на настойчивое перестукивание зеленых дятлов. Смотреть, как дружно каменные воробьи опускаются к глади маленького озера, чтобы ухватить каждый по звенящему комару. Как рисуют круги стремительные ласточки. А на них свысока поглядывают орлы, коршуны и черные грифы.

Но что плененному человеку от этой радости удивительной природы, когда он не волен остановиться, отдышаться и оглядеться?! Шаг за шагом, по сухой почве, по острым камням, по высохшей траве, то вниз, то вверх.

Шаг за шагом… Шаг за шагом…

Лишь однажды оживился Гудо, когда вышли на край пропасти. Глянув в синюю глубину, он усмехнулся и тут же заметил, как отрицательно кивнул головой Даут. Может быть, и прав был тайный пес Орхан-бея. Но было так заманчиво толкнуть в эту пасть смерти троих впереди идущих пастухов. А дальше… А что дальше? Чем бы закончилась схватка с оставшимися пастухами на узкой тропинке под отвесной скалой?

О! Если бы Гудо был сам, если бы с ним не было Греты!.. Не оказался бы он на черном дне другой пропасти. Пропасти под названием колодец.

* * *

– Ну, слава тебе Господи, проснулся. Рычишь ты во сне и храпом оглушаешь, аки зверь дикий. Даже отец Михаил, сверхмогучий в храпе, младенец пред тобой бессильный. Мало мне было мучений телесных и духовных, так теперь еще и глаз сомкнуть не могу. Ответь, ты человек или все же зверь?

– А ты слышал о «синем шайтане»?

– Во всех ста пятидесяти монастырях Афона говорят о нем как о дьяволе престрашном.

– Я и есть «синий шайтан».

В темноте ойкнул и как будто растворился обладатель молодого голоса, бесконечного вздыхания и молитвенного шепота. Ни шороха, ни дыхания.

Вот и хорошо. А что хорошего?

Гудо поежился и от досады выругался на родном германском.

– …И сказано: все возвращается на круги своя…

Ну, как тут не вспомнить мэтра Гальчини и его холодный тихий голос. Разве не таким был первый день пребывания юного Гудо в Подземелье Правды. Гробовая тишина, мрачная темнота, холод тяжелых цепей и… неизвестность. Что будет с ним через час, день? А будет ли для него вообще день? Или эта ночь подземелья для него вечная?

Тогда в первый день пребывания в каменном гробу Подземелья Правды Гудо кричал, рыдал и пытался выдернуть со стены свои оковы. Потом он устал от всего этого надрыва и долго-долго выл, как бешеный волк. Потом скулил, как неразумный щенок. Потом… А что было потом? Потом он проклинал все и всех. И даже Господа! Потом очень долго ничего не было. Просто ничего. Он умирал, высосав из камней своей темницы всю влагу.

И когда он умер, то увидел маленький огонек маленькой свечи, спускающийся из невероятного космоса.

Вот точно так же, как и сейчас.

Гудо почувствовал, как сжался его желудок, подтягивая кишечник. Как струйка холода пробежала внутри позвоночника и застыла в нем железным колом. Как мелко задергало левую ногу, и как медленно опускается его скошенная, уродливая челюсть.

– Живы ли, неразумные чада Господа нашего?

И все враз отпустило. Нет. Это голос не мэтра Гальчини. Это всего лишь старец игумен. Всего лишь? Или?.. Нет. Другого Гальчини быть не может, ибо он, как и сам сатана, только один. И тот и другой уникально неповторимы. О чем думал Господь, дав им жизнь?

– Так живы?

– Жив я! Жив, преподобный отец Сильвестр.

– Слышу голос неразумного отца Александра. А ты чего молчишь? Может и впрямь ты дьявол? Или человек?

– Ave, Caesar, morituri te salutant[117], – с усмешкой поприветствовал спускающегося на деревянной площадке старика Гудо.

Даже в свете небольшого факела, что был прикреплен к площадке, можно было разглядеть, как гримаса неудовольствия исказила лицо преподобного отца.

– От дьявола это. От дьявола.

Более старик не поворачивался и не говорил со своим знаменитым пленником. Зато он повис, озаряя факелом, над смиренно стоящим на коленях перед ним монахом в такой же заношенной рясе[118], как и у его старшего собрата по вере.

– А напомни мне, отец Александр, о наставительной речи разумного игумена недовольному монаху.

– С превеликим удовольствием для ваших ушей, святой отец, – с готовностью и подобострастием ответил тот и тут же громко исполнил: – «Тот протопоп, а ты пономаренок, он хорошо поет, а ты – безгласен, он умеет считать деньги, а ты – водонос, он бегло читает писание, а ты еле знаешь азбуку, он пятнадцать лет в монастыре, а ты – полгода, он добыл добро для братии, а ты в это время пас овец, он вхож во дворец, а ты глазеешь на богатые коляски, он – в плаще, а ты – в рогоже, у него на постели четыре покрывала, а у тебя – солома, у него десять литр[119]взноса в казну обители, а ты не истратил при постриге ничего хотя бы на свечку».