Наконец Дэниел снял пижаму, голым вошел в центр круга, закрыл глаза и начал ритмично покачиваться, держа руки над головой и не обращая внимания на гусиную кожу, пупырышки которой выступили на теле. Он начал тихо повторять свое имя, считая в уме каждый раз.

Дэниел Джадд Дэниел Джадд Дэниел Джадд Дэниел Джадд Дэниел Джадд…

Как учила книга, он остановился на девяносто девятом повторении и открыл глаза. Пламя свечи слегка колыхалось сквознячком, тянувшим от окна. У него кружилась голова, и он плохо понимал, где находится, но чувствовал, как в нем растет сила. Он подошел к кровати и вытащил из-под нее черную книгу; для уверенности он еще раз прочел ее название, выложенное странным шрифтом: «Великий Гримуар магических обрядов и церемоний».

Дэниел открыл книгу на заранее отмеченном месте и громким шепотом стал читать вслух:

Я проклинаю тебя единожды, я проклинаю тебя дважды,

И три раза, и четыре, и пять, и шесть; я проклинаю тебя семь раз,

И затем опять семижды по семь раз.

Будь проклята! Будь проклята!

Моя сила проклинает тебя,

Моя сила зачаровывает тебя,

Ты вся во власти моего заклятия.

Будь проклята! Будь проклята!

Встав на стул, он снял со шкафа коробку и опустил ее на пол. Из нее он извлек чулок своей матери и ее фотографию. И то и другое он положил на черную ткань перед свечой. Обратившись к другому разделу книги, где он оставил бумажную закладку, Дэниел поднял свечу и, снова бормоча слова проклятия, дорожкой расплавленного воска со всем старанием воспроизвел символ перевернутого креста, изображенный на странице, — сначала на чулке, а затем на лбу фотографии матери.

Теперь, как того требовала книга, предстояло трижды позвонить в колокольчик. Но ему пришлось проигнорировать это указание: он лелеял надежду, что обряд сработает и без него. Вернувшись на стул, он опустил коробку из-под пирожных с дырочками, которые он провертел в крышке.

Дэниел осторожно, на пару дюймов, приподнял крышку и заглянул в коробку.

— Привет, мой маленький друг, — прошептал он. — Как ты? В порядке? Ну, ты молодец!

Два испуганных глаза блеснули ему в ответ. Его уже однажды укусили, но он не испытывал злобы к своему обидчику.

— Успокойся и ничего не бойся, я просто собираюсь тебя вытащить. Я люблю тебя, честное слово! — Он натянул на руку толстый шерстяной носок, снова приоткрыл крышку, сунул туда руку и крепко ухватил кролика.

Тот стал отчаянно дергаться и извиваться, и Дэниел едва не уронил его.

— Расслабься, приятель, мы же будем хорошими друзьями, ты и я, мы точно будем!

Не стоит убивать это создание! Оно должно оставаться в живых, подумал он, поглаживая по головке, чтобы успокоить его. Он поднес кролика к окну и теперь держал над чулком своей матери, разложенным на черном полотне. Дэниел снова шептал эти самые важные слова и, глядя на фотографию матери, собрался изо всех сил.

Будь проклята! Будь проклята!

Моя сила проклинает тебя,

Моя сила зачаровывает тебя,

Ты вся во власти моего заклятия.

Будь проклята! Будь проклята!

Затем, свободной рукой взяв свой член, он выдавил несколько капель мочи — сначала на чулок, а потом брызнув на фотографию. Кролик снова стал отчаянно биться. Дэниел взял его покрепче, держа в футе над фотографией, и прошептал:

— Все хорошо, ты молодец, все хорошо, успокойся, я крепко люблю тебя!

Затем он взял свой нож, приложил лезвие к горлу кролика и с силой провел им, стараясь не всаживать слишком глубоко и не порезать себе руку. Он решительно повернул лезвие и резко провел его вниз к сердцу животного.

Капли ярко-красной крови брызнули на чулок матери. Кролик дернулся, перестал сопротивляться, и капли крови превратились в тонкую ровную струйку, которой сопутствовали черные капли содержимого желудка.

Этой струйкой крови он описал круг на чулке матери, затем перевернутый крест на ее лбу и громким шепотом с нескрываемой ненавистью произнес проклятие. После чего вернулся в центр круга, закрыл глаза и сконцентрировался. Теперь он видел перед собой только изображение лица матери. Ее головы.

Несколько мгновений спустя он услышал звук, который сначала принял за завывание сирены воздушной тревоги, запомнившемся лице со времени войны: низкий глубокий стон, он постепенно поднимался до визгливого вопля. Он длился с минуту, может, больше, и у него пошли мурашки по всему телу. Затем раздался еще стон. И еще один. И сдавленный крик боли.

— Моя голова! Голова! Голова! — Голос его матери. — Оу-у-у! Оу-у-у! Оу-у-у! О господи, сделайте что-нибудь! О, пожалуйста, помогите мне, кто-нибудь, помогите мне, пожа-а-а-луйста! Помогите! Помогите! На помощь!

Крики усиливались. Они становились все надрывнее.

— О, пожалуйста, помогите мне… о господи! — И очередной вопль, полный такого ужаса, словно вырвался из самой глубокой ночной тьмы.

Потрясенный Дэниел стоял как вкопанный, широко открыв рот, не в силах поверить…

Лондон. Вторник, 8 ноября 1994 года

По контрасту с голосом, который вчера прозвучал в трубке, у Зандры Уоллертон было нежное и веселое лицо. Губерт Уэнтуорт был прав в своем предположении, подумала Монти, — Зандра станет успешной журналисткой. Сила характера, решительность и профессионализм сказывались в том, как она держала себя, когда они уселись лицом друг к другу за маленьким белым столиком, в ее стенографическом блокноте, толстой папке и мобильном телефоне, который она аккуратно положила рядом со своей чайной чашкой.

Коротко подстриженные вьющиеся черные волосы. Аккуратный темно-синий костюмчик, достаточно модный, чтобы его можно было надеть на прием, и пара очков; курносая физиономия в веснушках. Когда она улыбается, на щеках появляются ямочки. Единственной приметой, говорившей о ее юности, были ярко-зеленые ногти. Монти прикинула, что ей не могло быть больше двадцати одного года, и поймала себя на том, что завидует этому раскованному созданию; глядя, как легко та тонкой струйкой наливает молоко в свой чай, Монти почувствовала себя женщиной средних лет, несмотря на то что и сама предпочитала молодежную моду — мужская джинсовая рубашка поверх белой футболки, узкие черные брюки и обувь из Челси.

Зандра открыла свою папку, вынула сколотую воедино пачку страниц и через стол протянула их Монти.

— История болезни Сары Джонсон, — сказала она. Как и раньше, голос у нее был строгий и деловитый.

Первая страница, на которую Монти бросила взгляд, была фотокопией ряда строчек мелкого корявого почерка. Записи врача о состоянии больного, поняла она, расшифровав несколько строк.

Она подняла глаза, испытывая смущение оттого, что залезла в чью-то личную историю, и опасливо обвела взглядом почти пустое кафе — а вдруг кто-то смотрит на них. Усталая официантка у кассы проверяла счета, а другая подравнивала стулья. Двое арабских бизнесменов, расположившись за третьим от них столиком, оживленно дискутировали о чем-то, а женщина в кашемировом свитере была поглощена разговором по мобильному телефону. Освещения в кафе явно не хватало, и тут стояла какая-то мрачная, унылая атмосфера, стены были с детской старательностью расписаны сценами из ткацкой промышленности, а из музыкального ящика еле слышно доносился «Остров на солнце».[14]