когда Садыкджан сидит вот так над своими бумагами, мне хочется где-нибудь устроиться в сторонке и смотреть на него, смотреть… — проговорила Захида. — В такие минуты он мне кажется еще роднее. Странно… Иногда мне становится даже боязно. Он как будто уходит в мир иной. Витает в облаках, и мне чудится, что он вот-вот исчезнет. Как святой. Поэтому я и смотрю на него без конца и боюсь — а вдруг правда он растворится на моих глазах! Прямо наваждение какое-то… А с вами так не бывает? Вы на Шакира так же смотрите?

Марпуа рассмеялась, ласково взяла руки Захиды в свои и сказала:

— На Шакира я смотрю совсем по-другому. Он такой большой, что не может раствориться на глазах. И такой тяжелый, что на небо уж никак не вознесется. Мой Шакир не пишет и не читает, ему все некогда, ты сама видишь. Он будто боится минутку просидеть без дела. Только проснется, сразу на поле. Приходит усталый. Молчит, к нему и не подойдешь. Возьмет сына на руки, Аркинджан радуется, ему хочется поиграть с отцом, а отец тут же и засыпает… Иногда мне дурные мысли в голову лезут: уж не остыл ли он ко мне, не разлюбил ли? Но потом… придет Шакир в один прекрасный день, обнимет, приласкает — и все проходит. Дай нам бог, и тебе, и мне, быть любимыми до конца дней.

Пронесся легкий ветерок, зашелестела листва на старом карагаче, жара несколько спала.

— Засиделись мы с тобой, Захида, глянь, солнце уже где, пора нашим мужьям на работу. — И Марпуа негромко пропела из обрядовой песни: — «Поднимайтесь, лежебоки баи, довольные милостью аллаха».

Захида встала, отодвинула к стене навеса низенький круглый столик, за которым они сидели, и сказала:

— Аркинджан все еще не обедал, бегает где-то, я пойду поищу его. — И позвала пса: — Пошли, Бойнак!

— Ладно, Захида, накорми моего батыра Орешка, а я подниму на работу наших батыров Тесто.

Захида невольно улыбнулась. Она всегда восхищалась тем, что Марпуа знает множество прибауток, поговорок, сказок. Аркинджан действительно, как богатырь Орешек из народной сказки. Маленький, закатится — не найдешь. Но всемогущий. Помогает, добрым и карает злых. А богатыри Тесто — они как тесто, можешь его сколько угодно топтать, бить, месить, с ним ничего не будет, — тоже из народной сказки.

Виляя хвостом, к Захиде подбежал Бойнак, и они вышли на улицу.

* * *

Вечером, когда Масим-ака, Шакир и Садык вернулись с поля, они застали у себя гостя из Турфана — Абдугаита, с которым Садык в свое время ездил по кооперативам. Когда-то Абдугаит, заправляя самодеятельностью в молодежном кружке, любил поболтать, прихвастнуть насчет того, сколько он разбил девичьих сердец, и вообще был малым безалаберным и легкомысленным. Сейчас, же он сидел мрачный, подавленный, на вопросы отвечал скомкано.

— Как там поживает старый Саид-ака? — поинтересовался Садык. — Ты его давно видел?

— В январе… В больнице. — Абдугаит закурил, затянулся, и по лицу его, покрытому ранними морщинами, скользнула гримаса, будто кольнуло в печени. — А что за болезнь — можно не спрашивать, — загадочно проговорил он. — Оттуда… из Внутреннего Китая болезнь… Пустое брюхо.

Когда-то Саид-ака был мастером своего дела, искусным кулинаром, блюда готовил восхитительные. Теперь же…

«Вот он, символ новой политики, — голодающий повар», — с горечью подумал Садык.

— А ты сам где сейчас, Абдугаит? — спросил он. — Все там же, в торговом товариществе?

— Торговля, культура… — Абдугаит снова сморщился, как от сильной боли внутри. — И думать нечего, всех гонят в деревню… Было немного денег — ушли на лечение. Желудок. В Тохсуке у меня родственник, думаю к нему податься. А к вам я заехал с плохой вестью…

Вошла Марпуа, чтобы убрать со стола, и Абдугаит смолк, недоверчиво на нее косясь. И вообще весь вечер он будто постоянно чего-то опасался, все озирался и оглядывался.

Дождавшись, когда Марпуа вышла, Абдугаит продолжал:

— Плохая весть для вас, дорогой Шакир… Ваш отец умер. В тюрьме.

— Кто сказал? — вырвалось у Шакира.

— Этот… бандит Нодар.

Сидевший тут же Масим-ака медленно поднял ладони к лицу, прошептал молитву и сказал: «Аминь». Мужчины сделали то же самое. После некоторого молчания первым заговорил Шакир:

— Значит, эта сволочь все еще в Турфане, жив-здоров. — Он имел в виду Нодара. — Что он тебе еще сказал?

— Сказал, что Зордунбай оставил завещание на его, Нодара, имя. Как выразился, «отныне все имущество бая, и дом, и скот, принадлежит мне». А потом добавил: «кое-что по завещанию полагается и Шакиру».

— Шайтан его забери! — выругался Шакир. — Пусть он сам растащит его хозяйство, этот стервятник. Я падалью не питаюсь!

Весть о смерти отца не вызвала у Шакира особой печали, должно быть, остыло сердце к Зордунбаю, были на то причины, а вот злость к Нодару явно осталась.

Разговор их прервал Аркинджан. Он открыл дверь и сразу бросился, никого не слушая, со слезами к Большому дяде — Масиму-аке.

— Закир ударил Бойнака! — сквозь слезы еле выговорил Аркинджан. — Пинком!.. Ему же больно!.. — По пыльным щекам его текли, слезы, оставляя след, глазенки сверкали гневом. — Ему же больно!.. — повторял и повторял он, не в силах успокоиться.

Шакир присел возле сына, ладонью вытер ему щеки, а Масим-ака громко позвал пса через приоткрытую дверь.

Бойнак тут же прибежал на зов и ткнулся мордой в колени Масима-аки. Старик почесал ему брюхо, почесал за ушами, и пес, радостно поскуливая, стал бить хвостом по полу.

— Вот и все, сынок, — сказал Масим-ака Аркинджану. — Твой Бойнак уже совсем здоров.

— Не плачь, герой, а то нагрянут черные чапаны, — вставил Абдугаит, намекая на китайцев.

…Ночевал Абдугаит в комнате у Садыка. До полуночи он рассказывал о прискорбных новостях из жизни в Турфане, о слухах, которые доходили время от времени из Урумчи и Пекина. Люди голодают повсюду, но разговор о еде и одежде считается безыдейным. И в то же время Пекин каждый день отправляет в Гонконг, в эту английскую колонию на своей земле, по пять тысяч свиных туш. Каждый день! В провинции Цзянси разогнали руководство за то, что в некоторых деревнях жители ликвидировали общественные уборные и восстановили «опасную систему частных уборных». Все удобрения, как известно, — государственное достояние. О какой культуре может идти речь в такой обстановке? Любой разговор о театре, о музыке или о книгах объявляется безыдейным. Интеллигенцию гонят из городов в лагеря «трудовой переделки».

Абдугаит принял какие-то таблетки, запил водой и вскоре уснул. А Садык не мог сомкнуть глаз до утра. Он писал и зачеркивал, писал и снова зачеркивал, но к рассвету были готовы новые стихи. Он назвал их «Ирония судьбы».

Садык