Литературоведы неоднократно отмечали: оригинальность Дойла в том, что он на детективном материале сотворил очередное воплощение литературной «Великой Пары»: действительно, параллель между Дон Кихотом и Холмсом (сознавал ли Дойл, рисуя портрет Холмса, что копирует наружность не только Белла, но и Рыцаря печального образа?), Санчо Пансой и Уотсоном не заметит разве что слепой. Но в «Этюде» этого еще нет. Есть лишь отдельные крошечные штрихи. Философия холмсианы еще не выработана. Дойл и не собирался вырабатывать ее, ведь в «Этюде», по сути, Холмс даже не является главным героем! Не собирался Дойл соединять Холмса и Уотсона вечными узами. Адриан Дойл, разбирая черновики отца, обнаружил, что первоначально в «Этюде» никакого Холмса вообще не было, а была лишь история жизни Джефферсона Хоупа и рассказчик, доктор Уотсон; назывался этот набросок «Ангелы тьмы». Строго говоря, это был черновик не «Этюда», а другого, самостоятельного текста, который был переработан в трехактную пьесу – она так и называлась «Ангелы тьмы», но никогда не была поставлена на сцене. Но и в окончательном варианте «Этюда» центральное место занимает – во всяком случае, должна была занимать, по намерению автора, – не лондонская, а американская история. Рассказать об ужасной секте мормонов, изобличить религиозную узость и фанатизм – вот что хотел сделать доктор Дойл. Он не думал, когда писал «Этюд», что Джефферсон Хоуп забудется, сектанты никого не заинтересуют, а сыщик и его товарищ останутся жить вечно.

Кстати, еще до «Этюда» Дойл написал (хотя опубликовал позже) небольшую повесть «The Mystery of Uncle Jeremy's Household», у нас озаглавленную «Жрица тугов»: исследователь Питер Хайнинг включил эту историю в так называемую «неканоническую холмсиану». Главные герои этой истории – демоническая гувернантка, представительница индийской касты убийц, которая душит младенцев и калечит животных, и еще более демонический секретарь, опять-таки похожий «на огромную летучую мышь». В рассказе есть загадка и разгадка – это роднит его с историями о Холмсе. Не более того. Но современные исследователи «Жрицу» анализировать любят: например, как иллюстрацию к расистским убеждениям доктора Дойла.

Доктор ясно понимал, что вещь его хороша, и был уверен, что она очень скоро увидит свет. Но, как ни удивительно, «Этюд» был издателями отвергнут. Джеймс Пейн вроде бы одобрил повесть, но сказал, что она слишком длинна для одного выпуска «Корнхилла» (вот если б выкинуть религиозную, мормонскую часть, было бы в самый раз, но разве мог доктор Дойл пойти на такое?) и слишком коротка для того, чтобы печатать ее в нескольких, и посоветовал отправить рукопись книгоиздателю Эроусмиту, который, однако, вернул текст автору непрочитанным; издательство «Фред Уорн и КО» поступило так же; другие книгоиздатели также не проявили к повести ни малейшего интереса. В конце концов измученный и теряющий оптимизм Дойл послал «Этюд» в издательство «Уорд, Локк и КО», специализировавшееся на остросюжетном чтиве (сейчас оно выпускает преимущественно справочники и энциклопедии). Вскоре издатели ответили, что текст им понравился, но они не могут напечатать его в 1886-м, так как «рынок забит дешевой литературой», предлагали обождать до будущего года, забирали все авторские права и назначали гонорар – 25 фунтов единовременно, без всяких потиражных. Доктор возмутился – нет, не оскорбительными словами о том, что дешевого чтива достаточно и без его произведений, а тем, что его решили ограбить; у нас, в наше время, молодой автор не возмущался бы, а почел за счастье, но по их викторианским понятиям это был и в самом деле грабеж. Но издатели были тверды, как тверды они всюду и во все эпохи. Дойл принял предложение – а что ему оставалось делать?

За новую большую вещь Дойл после «Этюда» взялся не сразу, хотя и думал о ней. Сперва он написал рассказ «Хирург с Гастеровских болот» – мы говорили о нем, когда шла речь о безумии Чарлза Дойла, но он заслуживает более серьезного упоминания. Как Стэшовер, так и Лайсетт подробно доказывают, что в этом рассказе отразилась история взаимоотношений между Дойлом и его душевнобольным отцом. Разумеется, отразилась: чтобы понять это, достаточно рассказ просто прочесть. Но «Хирург» примечателен не только этим.

Действие разворачивается на торфяных болотах; герой-отшельник селится в заброшенной хижине; вскоре уединение, к которому он стремился, нарушает появление печальной девушки, которая бродит по страшным болотам, точь-в-точь как Берил Стэплтон. Отшельник в красавицу не влюбляется: она для него «превосходный товарищ; симпатичная, начитанная, с острым и тонким умом и широким кругозором»; он даже спрашивает ее, не собирается ли она посвятить себя какой-нибудь ученой профессии, а та в ответ – ну, разумеется, предостерегает его от хождения по болотам. Затем в хижину наведывается гость, странный человек по прозвищу Хирург (современному читателю, выросшему на медицинских «ужастиках», сразу становится не по себе) и также намекает на опасность, требуя, чтобы герой непременно запирался ночью на засов. Далее герой во время прогулки натыкается на другую хижину, где живут Хирург и какой-то старик, с которым Хирург обходится жестоко: «Я слышал высокий жалобный голос пожилого человека и низкий грубый монотонный голос Хирурга, слышал странное металлическое звяканье и лязг». (О, эти холодные металлические звуки, так поражавшие наше воображение, когда в детской компании кто-нибудь пересказывал «Пеструю ленту»!)

Хирург занимается химическими опытами, а также бродит по трясине, «рыча, как зверь»; герой обнаруживает на болотах окровавленные тряпки, рука Хирурга оказывается перевязанной, красивая девушка, явно имеющая какое-то отношение к этому страшному существу, тоже разгуливает по ночам одна-одинешенька, и ее одинокий силуэт на болоте вырисовывается в свете луны; все это приводит к тому, что героя не столько тянет разгадывать тайну (как, без сомнения, тянуло бы, разделяй он хижину с верным другом), сколько защитить свою жизнь. Но однажды ночью... «В мерцающем свете угасающей лампы я увидел, что щеколда моей двери пришла в движение, как будто на нее производилось легкое давление снаружи. Когда дверь приоткрылась, я разглядел на пороге темную призрачную фигуру и бледное лицо, обращенное ко мне. Лицо было человеческое, но в глазах не было ничего похожего на человеческий взгляд. Они, казалось, горели в темноте зеленоватым блеском. Вскочив со стула, я поднял было обнаженную саблю, как вдруг какая-то вторая фигура с диким криком бросилась к двери. При виде ее мой призрачный посетитель испустил пронзительный вопль и побежал через болота, визжа, как побитая собака». «Собака» – кто знает, не это ли слово послужит подсознательным толчком, когда доктор Дойл будет думать о другом кошмаре торфяных болот? Герой видит, как его незваный гость в ужасе бежит по трясине, а за ним гонится Хирург, и оба растворяются в непроглядной тьме.

Загадка разъясняется в письме, полученном вскоре после происшествия: Хирург – сын врача, когда-то уважаемого человека, а ныне опасного сумасшедшего, девушка – дочь несчастного. Кровавой тайны нет, а неприятное, гнетущее ощущение остается. Стивенсон говорил, что трясся от страха, когда писал «Окаянную Дженет» и «Веселых молодцов»; Дойлу, по-видимому, тоже было страшно, когда он работал над «Хирургом», страшно и очень грустно. Именно это сочетание страха и тоски, не имеющее ничего общего с уютными ужасами «Собаки Баскервилей», придает «Хирургу с Гастеровских болот» такую выразительную силу, которой Дойл, на наш взгляд, не достигает ни в одном из своих «страшных» рассказов.