Он снова заговорил властным тоном, лицо обрело прежнее выражение спокойствия и безмятежности. Они уселись за стол. Бендер налил Оссинингу пива.

– Вы ели? Голодны? – спросил он.

И, не дожидаясь ответа, он с важным видом повернулся и подозвал официанта звучным солидным голосом, словно какой-нибудь провинциальный актер, играющий в шекспировской трагедии.

– Итак, – не желал сдаваться Оссининг. – Я жду объяснений. Знаете, Гудлоу, если уж мы будем партнерами, то давайте сию же секунду договоримся о кое-каких вещах, например…

Бендер не дал ему договорить.

– Чарли, Чарли, Чарли, – пропел он – такой солидный, по-отечески добродушный, умудренный опытом прожитых лет и былым баснословным богатством («К тому времени, когда мне исполнилось тридцать, я успел дважды побывать миллионером и дважды обанкротиться», – Бендер рассказывал об этом Оссинингу тысячу раз). – Я прошу прощения. Искренне. Сказать по правде, у меня совсем вылетело из головы. – Он поднял руку, предупреждая возможные протесты. – Фабрика – это семечки, Чарли. Подвернулось кое-что получше. К черту эту полусгоревшую развалину и еще двадцать таких в придачу.

Тут к ним неслышной тенью подлетел официант – подобострастный, извивающийся, раболепный лизатель чужих задов.

– Что прикажете, мистер Бендер? – с придыханием проговорил он. Похоже, весь город знал Гудлоу X. Бендера, бывшего и будущего магната. – Хотите заказать что-нибудь еще?

Бендер неторопливо вынул сигару изо рта, выпустил облачко ароматного дыма – повеяло жасмином и свежестью тропических ливней – и только тогда соизволил ответить:

– Именно. Принеси-ка джентльмену стейк «Дельмонико», самый лучший – с грибами и луком, вашу замечательную жареную картошку, суп и половинку цыпленка, понял? А то у него такой вид, будто он ничего не ел с тех самых пор, как сошел с поезда два дня назад.

Официант испарился. Бендер развалился на стуле, словно султан. Он казался чрезвычайно довольным собой, голубоватый дымок сигары вился над его головой наподобие короны. Чарли сник. Как он мог сомневаться в этом человеке? Бендер рожден править миром, есть с серебра, пить из золотых кубков, в этом не было ни малейших сомнений.

– Так что? Что подвернулось?

Как Оссининг ни старался, скрыть волнение ему не удалось.

Широченная улыбка, торжественная пауза.

– Да так, сущая ерунда: просто мы с вами разбогатеем в шесть раз быстрее, чем полагали еще вчера. Всего-то на всего. Ах да – еще мы изменим название нашей компании.

– Изменим название? – Чарли непроизвольно схватился за кожаную визитницу во внутреннем кармане – стало безумно жалко напечатанных карточек. – Но почему?

– Чуть-чуть изменим, Чарли, не волнуйтесь. Только добавим еще одно имя к полному названию, и все. – Снова долгая театральная пауза. – Итак, вы слушаете? «Келлог Иде-пи инкорпорейтед» – вот как мы теперь будем называться.

– «Келлог»? О чем вы? Мы же не можем просто так взять и…

Но тут распахнулась дверь, и в зал вошел тот, кого Бен дер ждал. Человек был чисто выбрит, подстрижен; кто-то взял на себя труд выбросить его заляпанное блевотиной пальто и купить ему новую одежду, но все равно Чарли немедленно узнал его. Слегка пошатываясь, человек подошел к их столу, и совершенно сбитый с толку Оссининг увидел, как Бендер поднялся, чтобы поприветствовать вновь прибывшего.

– Ах, Джордж, – проворковал Бендер и раскрыл объятия. – Как хорошо, что вы пришли. Просто замечательно. – Потом показал на Чарли. – Позвольте представить вам моего компаньона – мистер Чарльз П. Оссининг, эсквайр.

В мутных глазах не мелькнуло и тени узнавания.

– Чарли, старина Чарли, чудный, дивный старина Чарли, – заливался Бендер, приобнимая их обоих и излучая неземное радушие. – Чарли, знакомьтесь – перед вами Джордж Келлог.

Недели за две до Дня Благодарения, этого праздника всеобщего обжорства, Лайтбоди ощутил, что в атмосфере столовой произошла некая едва заметная перемена. Случилось это во время завтрака. Уилл сидел за столом и смотрел, как миссис Тиндермарш уплетает салат из мелко порезанной свеклы с какой-то травкой, Харт-Жонс с порыкиванием расправляется с яйцами всмятку, а мисс Манц изящно вкушает протозовый бифштекс или еще что-то в этом роде. Сам Лайтбоди ничего не ел. Шел второй день его расслабляющей диеты. Он проглотил свою порцию упругих семян псиллиума, похрустел картонообразными листьями хидзикии и запил трапезу стаканом воды. Принятие пищи, таким образом, сводилось для него к чему-то вроде проглатывания пилюль.

Уилл пришел в столовую сразу после свидания с сестрой Блотал и ее ирригационной машиной, поэтому поздоровался с соседями по столу весьма сухо, на стул опустился осторожно и едва успел расстелить на коленях салфетку, как ему уже принесли еду. Меню Уиллу больше не подавали – это было ни к чему. Девица-диетолог без спросу поставила перед ним тарелку со сморщенными водорослями и горькими семенами. Выглядело это блюдо как кучка стружек и опилок. Профессор Степанович посмотрел на соседа с сочувствием и захрустел кукурузными хлопьями. Довольно скоро Лайтбоди заметил, что все, даже Хомер Претц, обычно не склонный к легкомыслию, улыбаются и, кажется, с трудом сдерживают веселье.

– Что такое? – спросил Уилл, чувствуя, как его губы поневоле тоже растягиваются в улыбке. – Объясните, я не понимаю.

Мисс Манц, его очаровательная зеленоликая подруга, в обществе которой он уже трижды после обеда возлежал на веранде, тихонько хихикнула. Хомер Претц, прикрыв ладонью рот, рассмеялся дребезжащим фальцетом.

– Разве вы не заметили… – начала было мисс Манц, но, не договорив, совсем скисла от приступа веселья.

– Она хочет сказать, мистер Лайтбоди, что столовая сегодня выглядит несколько по-деревенски, вы не находите? – включилась миссис Тиндермарш, которая, оказывается, тоже была в курсе дела.

– Птичий двор вторгается в цитадель здоровья! – провозгласил Харт-Джонс, взмахнув ложечкой, измазанной яичным желтком, и обнажив лошадиные, столь же желтые, зубы.

Получив подсказку, Лайтбоди принялся оглядываться по сторонам. Все вроде бы было как обычно: все те же жующие физиономии знаменитых, богатых, нервно-расслабленных и страдающих несварением желудка. Взгляд Уилла остановился на столе Элеоноры, не без тревоги отметив, что ни самой Элеоноры, ни доктора Линнимана там нет. Может быть, она уже позавтракала? Или проспала? Не исключено, что доктор Келлог назначил ей с утра пораньше какую-нибудь особенную клизму или физическое упражнение… Но где же Линниман, этот белозубый здоровяк, этот соблазнитель замужних женщин, энергичный поедатель завтраков? Уилл уже знал, что Фрэнк Линниман холост, и это известие не вселяло оптимизма.

Нет, взял себя в руки Уилл. Все это фантазии. Линниман сердечен – даже чересчур – с его женой. Ну и что с того? В конце концов, это работа доктора, не правда ли? Кроме того, Лайтбоди нисколько не сомневался в своей Элеоноре. Она чуть не отравила его, это правда, но уйти от мужа, предать его никогда не пришло бы ей в голову. Или пришло бы? Но ведь они вроде как помирились и нашли общий язык. Пришли к мнению, что ничего необратимого между ними не произошло. Просто оба они нездоровы, устали, нуждаются в перемене образа жизни, правильном режиме и длительном путешествии. Накануне вечером Элеонора приходила к нему в номер. Она была так мила в простой белой рубашке и черной юбке. Она хотела узнать, как у него дела, а в конце концов провела в комнате больше часа. Сидела возле кровати, читала вслух книгу Хелен Келлер «История моей жизни», а когда собралась уходить, то наклонилась и одарила долгим, многообещающим поцелуем.