Утром над рекой тянулся дым походных костров, на которых в котлах варили каши и похлебки; в полдень останавливались, чтобы дать отдых гребцам, но огня не разводили и готовили ужин только вечером, расположившись на ночлег. Елисава за несколько дней повеселела: новые места, новые впечатления на удивление быстро развеяли ее тоску. Она уже радовалась, что решилась на поездку, которая так круто изменит ее жизнь. Через три перехода остановились на целый день, и Святослав взял ее с собой на охоту. Елисава, конечно, с седла стрелять не умела и просто скакала вместе со всеми, но этот день в лесу, в дубраве, пронизанной солнцем, пахнущей листвой, цветами и ягодами, так ей понравился, что она совсем позабыла о неприятностях последнего времени. Князь Ярослав не слишком поощрял подобные развлечения своих дочерей — крутом кмети, мужчины, не дошло бы до греха, ведь потом перед заморскими женихами стыда не оберешься. А то еще, не дай бог, с лошади упадет, сломает что-нибудь, охромеет — кто возьмет такую? И только теперь Елисава осознала, что замужем у нее будет возможность распоряжаться собой гораздо свободнее, чем ей это удавалось в отцовском доме. Пожалуй, даже можно будет обзавестись собственной дружиной, упирая на то, что такую дружину имела в молодости ее мать. Прослышав об этом, Эйнар примчится с первым же кораблем, чтобы попросить у нее меч… И не только Эйнар. А Харальд пусть подавится от злости, наблюдая издалека, как она богата, прославлена и счастлива без него!

Более длительную остановку предполагалось сделать в Смоленске, там, где кончается днепровский путь и ладьи переволакивают в реки, текущие на север, к озеру Ильмень, потом к озеру Нево и далее в Варяжское море. Всего лишь восемь лет назад в Смоленске сидел князь Станислав, последний из древнего рода смоленских князей. Он, Вышеслав Новгородский, Позвизд Волынский да Судислав Псковский были последними из многочисленных некогда князей, правивших в больших и малых славянских племенах и проигравших борьбу пришлому — варяжскому — роду Игоревичей. В Новгороде, Пскове и Смоленске старая племенная знать была настолько сильна, что и Олегу, и Игорю, и Святославу, и самому Владимиру пришлось смириться с тем, что над кривичами и словенами стоят свои князья, однако исправно платящие Киеву дань и называющие киевского князя отцом. Лишь незадолго до конца своего правления Владимиру Святославичу удалось покончить с новгородским княжеским родом: князь Вышеслав Мирославич имел единственную Дочь, которую отдали в жены юному Ярославу, и после смерти Вышеслава Ярослав занял Новгород по праву наследования. От княжны Велеславы он имел тоже единственного ребенка, сына Мирослава, умершего молодым, и после его смерти Ярослав передал Новгород своему старшему сыну от Ингигерды, Владимиру. Судислав Псковский, якобы готовивший убийство Ярослава Киевского, уже восемь лет сидел в заточении. В тот же год, когда он был заточен, в Смоленске скончался князь Станислав. Теперь, в ожидании того времени, когда Ярослав поручит этот город одному из своих сыновей, там правил посадник. Больше нигде на Руси, кроме разве вятичей, не оставалось власти, не родственной дому Игоревичей. Даже в Полотеске сидел род Изяслава Владимировича, старшего Ярославова брата. Правда, Изяславичи были теснее связаны с местной знатью, чем с киевской родней, и в них Ярослав вполне оправданно видел соперников и недругов, от которых постоянно ждал неприятностей.

Смоленского посадника, воеводу Твердобора, Елисава помнила еще по Киеву: он происходил из киевского боярства и вел свой род от некого Исбьёрна, прибывшего в Киев в составе дружины князя Олега. Прежде он был сотником в русской дружине Ярослава, а его жена входила в число приближенных княгини Ингигерды. Теперь же выяснилось, что Твердоборова боярыня пару лет как умерла и посадник успел жениться снова, на девушке из местной знати. Попричитав и даже всплакнув по своей прежней подруге, Невея и Завиша живо разузнали, что новая посадница от рождения носила имя Красислава, крещена была только перед самой свадьбой и принадлежит не просто к знатному смоленскому роду, но по женской линии состоит в родстве с покойным князем Станиславом. Родство было недостаточно близкое, чтобы она в качестве невесты заинтересовала кого-то из сыновей самого Ярослава, но достаточное, чтобы внушать уважение местным боярам. Елисава видела эту молодую женщину, встречавшую гостей, — она была моложе княжны, однако уже имела ребенка. Елисава вздохнула про себя: подумать только, лишь дальности своего родства с прежними князьями посадница обязана тем, что вообще осталась в живых. Не потому ведь Станислав Смоленский и Судислав Псковский не оставили прямых наследников, что Макошь наказала их бесплодием. В доме киевского князя не принято было говорить об этих неприятных и темных вещах, но теперь Елисаве лезли в голову все случайно услышанные обрывки разговоров. «Бог должен многое тебе простить, Ярислейв конунг…» Тогда, лет восемь-десять назад, князь Ярослав переживал трудные времена: на него наступал его собственный старший брат Мстислав, требуя своей доли отцовского наследства. Ярослав не выдержал бы еще и борьбы с остатками племенного княжья, зашевелившегося при виде вражды внутри киевского Игорева рода…

В новопостроенной крепости Смоленск, в верстах в пятнадцати от старинного городка Свинеческа, устроились основательно. Приближался праздник Купалы, и даже норвежцы, которым не терпелось поскорее привести своему конунгу знатную невесту, соглашались с тем, что праздник Середины Лета — Мидсоммар, как они его называли, — надлежит справлять как следует. До него оставалось всего несколько дней, и каждое утро с опушки ближайшей рощи доносилось пение девушек:

Ходим-водим хоровод,

С песнями по солнцу ход,

Вскинул голову козел,

Каждый рог длинен-востер,

Его кудри мягче льна,

Да в колосьях борода,

По полям туман плывет,

По земле козел идет,

слава матушке-земле,

слава козьей бороде![19]

Елисава в обществе пятнадцатилетней посадничьей дочери Гостимилы, иначе Гостяшки, в первый день, отоспавшись с дороги, гуляла в роще и водила с девушками хороводы. Это была ее последняя Купала на родной земле, и упустить эту возможность она никак не могла. И так хорошо было ходить в хороводе по зеленой траве, вокруг старой березы, возле которой справляли свои праздники смоленские девушки и на ветвях которой раскачивались венки, завитые в недавний Ярилин день — с цветами, травой и лентами! У подножия ствола стояли горшки с жертвенным угощением и лежали караваи, завернутые в новые полотенца со знаками Лады и Ярилы, нынешних хозяев земного мира. Трава пестрела цветами, и те же цветы были вплетены в пышные венки, под которыми почти скрывались румяные девичьи лица. Ветер, налетая порывами, словно обрушивал волны шелеста. А еще лучше было встать под березу, плотно прижаться к жесткому стволу спиной и затылком и, запрокинув голову, смотреть в голубое небо сквозь зеленое кружево ветвей. В такие мгновения Елисава чувствовала себя то ли березой, то ли самой землей. У нее не оставалось ни единой мысли, а только ровное, полное чувство счастья от тех сил, которые устремлялись к ней через корни березы из земных глубин, и вся она была прозрачной, чистой, свежей и прохладной, как вода ручья, бегущего по камешкам.