Но полтора десятилетия висели на нем грязными веригами, и любое оправдание только увеличивало меру позора.

Песоцкий умел держать удар, умел смотреть в глаза как ни в чем не бывало — пускай эти чистюли сами отводят взгляд от неловкости! Тоже мне узники совести, все на западных грантах! Он знал ответные слова, но при Марине вся эта боевая подготовка рассыпалась в прах…

Она простилась ровным голосом, и Песоцкого парализовало — он ничего не ответил. Подождав мгновенье, Марина повесила трубку.

Остался неразменный пятак воспоминаний — на него и жил Песоцкий в последние три года. Приходил в тот подвальчик на Ордынке, сидел за их столиком, изводя капуччино, гипнотизируя дверь и вздрагивая от входного колокольчика. Потом кто-то, как ластиком, стер и сам этот подвальчик с запахом хорошего жареного кофе. Сначала заведение закрылось на ремонт, а спустя пару месяцев Песоцкий стоял, как баран, перед новыми воротами только что открывшейся на этом месте кондитерской лавки, чувствуя, как из него вытекает его жизнь…

Он очнулся от стука, но ничего не ответил, потому что еще не знал, где он и что с ним. Потом все поочередно вспомнил. По свету из-за штор и сосущему чувству голода понял, что день давно перевалил за экватор…

Песоцкий нащупал на тумбочке часы и не сразу навел на резкость глаза: половина пятого. Стук в дверное стекло повторился.

— Войдите! — крикнул Песоцкий.

Надо было еще вспомнить, как это будет по-английски. Голова гудела от слабости.

Штора колыхнулась, и на пороге возник таец в сиреневой униформе. Он улыбался счастливой улыбкой. Следом за тайцем из-за шторы появился большой коричневый чемодан с оранжевой заплаткой на боку. Таец кланялся и лопотал извинения за причиненные неудобства.

И исчез с новым поклоном, отпущенный вялым взмахом руки.

Песоцкий лежал теперь, глядя на свой злосчастный luggage. В голове гудело уже не только от слабости.

Через минуту он встал и побрел в ванную. Из ванной, не коснувшись чемодана — как мимо инфицированного, — он вышел в дверь и двинулся в сторону террасы. Терраса была пуста. Он сел за столик, махнул официанту…

«Завтра ваш чемодан найдется». Сволочь, а?

Зачем он вообще был нужен, этот чемодан? А-а, телефон, Лера… Пропади она пропадом. Кино? Муть про десантников уже в прокате, а новое — про что? И еще «Горизонты России» эти. Господи, какой бред. Совсем немного жизни осталось — почему он должен заниматься этой ерундой? Но хоть про что было кино?

Он попытался вспомнить — и не вспомнил. Надо же: шаром покати!

Море сияло нестерпимым светом. Корабль застыл у линии горизонта. Пли, подумал Песоцкий, и вспомнил. Ах да: Крымская война, с дыркой в сценарии. Спасти героя. Чертов красавец, гроза англичан… Усыпить бдительность и исчезнуть. Как же ему исчезнуть, сукиному сыну?

Песоцкий выпил стакан воды, но толком проснуться не смог. Замок Иф, вяло соображал он, подмена покойника — что там еще у классиков? Сюжетных ходов с гулькин нос, стесняться глупо — вот и возьмем напрокат! Каннибал Лектор, ворочалось в туманной голове Песоцкого, — тот же ход, подмена покойника. Десять негритят… Побег из Алькатраца… Побег из Алькатраца…

Принесли супчик, и пару минут Песоцкий жадно ел. Блаженство! Уф… Он откинулся на спинку стула, перевел дыхание и, рокировав тарелки, взялся за салат.

Хорошо: побег из Алькатраца. Или: найти двойника и убить его, а самому исчезнуть! Это я придумал? — удивился Песоцкий. Вилка с креветкой застыла в воздухе. Набоков это придумал, вспомнил Песоцкий и, усмехнувшись, сжевал креветку. А здорово — убить двойника, а самому…

И в долю секунды — мурашками, рванувшими по телу, — Песоцкий понял, что перебирает варианты бегства про себя. Он мигом проснулся и новыми глазами обвел пейзаж. Как вспышкой впечатало этот пейзаж в мозг, прошитый молнией ясной мысли.

К черту сценарий! К черту все. Уйти с концами, и привет! Утонуть здесь — и вынырнуть потихоньку где-нибудь в районе Бергена. Чтобы ни Зуевой, ни этого мучительного говна, а только фьорды и остаток жизни! Позвонить в оффшор (телефон-то уже есть!), взять свою долю и свинтить…

Он чуть не взвыл от тоски — такой болью отдала заноза, гноившаяся в слове «оффшор».

Это была память об одной бизнес-истории совсем уже некошерного свойства. Ну что вы хотите? — девяностые годы! Господи, да все это делали, и все немножко зажмуривались, взаимно договорившись, что однова живем… И теперь любого можно было брать за жабры со строгим государственным лицом.

Некоторых, впрочем, и брали.

Зуева знала об этой истории, но, кажется, не только Зуева… Томил душу Песоцкого смутный разговор в Администрации, когда он вдруг закочевряжился с тоски, изображая из себя белого и пушистого…

Не стоит ссориться с нами, сказал ему тогда его печальный собеседник. Не стоит, даже если вы непорочный, как Мадонна. Like a virgin[1], заглянув в самые глаза, ухмыльнулся этот вежливый гад, и Песоцкий вздрогнул: некошерный счет лежал как раз на Виргинских островах.

«Like a virgin…»

Песоцкий шел потом по важному коридору на ватных ногах, пытаясь понять: это так случайно попало в нерв — или гад дал понять, что знает тайну?

Стереть Песоцкого в порошок было в любом случае пара пустяков, и ни о каком восстании речи быть не могло. Нет, просто исчезнуть по-тихому…

Вилка медленно скребла тарелку, цепляя последний салатный лист. Если он тронет счета, Зуева догадается. Ну и что? Если не возбухать, искать никто не станет. Несчастный случай. Неделя шумихи в прессе, и все забудут. Утонуть! Как назывался тот фильм с Джулией Робертс? Неважно. Утонуть на снукеринге, завтра.

Больно стукнуло сердце. Песоцкий, закаменев, смотрел в море невидящим взглядом.

— Вас можно поздравить?

Рядом стоял хозяин отеля. Тонкая улыбка, светлый взгляд.

Песоцкий вздрогнул, потом тоже раздвинул губы улыбкой.

— Да, все в порядке.

— Я не сомневался. Они вообще очень аккуратные, я говорил вам…

Песоцкий бесстрастно кивнул: да-да. «И все пойдет своим чередом». Хрена тебе своим чередом! Мы еще посмотрим, кто тут комический персонаж!

— Я вчера крепко набрался, — посетовал хозяин отеля, глядя водянистыми глазами. — И кажется, насочинял вам с три короба.

— Было очень интересно, — заверил Песоцкий.

— Сам уже не вспомню, чего наболтал. Я, когда выпью, начинаю страшно болтать! Бла-бла-бла… Выдумываю разные сюжеты… Всю жизнь мечтал стать писателем, и вот — сижу у конторки, воюю с ленивым персоналом, вру налоговой инспекции… То ли дело вы.

Песоцкий глянул в самые глаза месье. Глаза были прозрачные, с красными бессонными прожилками, но тени издевки не было видно в них, одно смирение. Месье вздохнул.