И все же она заснула даже раньше Предславы, пока Елинь Святославна еще рассказывала что-то про дерево, что растет «вниз ветвями, вверх корнями». Дивляне вспомнились родовые полотенца, которыми украшены в каждом доме божницы — полочки для чуров. И в ее родном доме в Ладоге, и у Елини Святославны, и здесь, у Аскольда, висят в красном углу эти полотенца, на которых в виде ветвистого дерева красными нитями вышиты матери рода, деды и прадеды. И каждое поколение — ступень в глубину веков… Да это и есть то самое дерево, растущее вниз ветвями, вверх корнями, опрокинутое с неба, где теперь наши предки, и на нем прибавляется веточка к веточке, листочек к листочку. Для каждого человека род его — это и есть Мер-Дуб, на котором все держится.

Не так чтобы эта мысль была для Дивляны нова, но сейчас она видела — то ли в мыслях, то ли в полудреме — это дерево, уходящее во тьму веков, как в ночное небо, эти ветки, каждую из которых знала по имени. Вот ее бабка Радуша, Радогнева Любшанка, учившая внучек различать и использовать травы, вот дед Витоня, иначе Витонег Добромерович, знаменитый ладожский воевода, возглавивший те дружины, что лет тридцать назад изгнали из Ладоги свеев… Вот его мать Доброчеста, иначе бабка Добраня, дочь последнего словенского князя Гостивита. Вот его, Гостивита, жена Унемила, бывшая до замужества Девой Ильмерой, живой богиней ильмерских словен. С каждым поколением лиц становилось больше, и они уходили в звездное небо все дальше, дальше…

И вдруг прямо перед ней оказался мужчина — огромного роста, с грозными очами и густой черной бородой. Во сне или наяву, Дивляна вздрогнула, будто пламя лучины под порывом ветра, затрепетала — казалось, вот-вот погаснет от ужаса. Опускаясь, она поднималась, как и положено в мире Той Стороны. И к кому пришел ее ведогон?

— Я-то рать веду без устали, — заговорил мужчина, и голос его раскатывался гулким грохотом по краю неба, заполняя мир и пропадая отголосками где-то вдали. В нем слышался напор жаркого ветра и свежесть дождевых облаков, и Дивляна чувствовала жар и холод одновременно, прикасаясь к разным сторонам его неизмеримой сущности. — Сберегаю я восточный край, отворяю путь солнцу пресветлому — тебе, дочь моя любезная! Ты иди-ка, дева Солнцева, на рубежи земли полянской, где гремят-звенят вои мечами, где кровь-руда наземь падает, Марене Темной чашу хмельную подносит! И кто имя мое не призывает, на рать идучи, тому нет от меня пути в Правь небесную! Кто богов и предков забыл, богами и потомками забыт будет! Путь тому — в Навь темную, в Забыть-реку, в реку Огненную, где и сгинуть ему до конца веков!

И что-то темное, страшное мелькнуло перед глазами — неоглядно широкое поле под серым небом без солнца и звезд, засыпанное чем-то серо-черным… то ли снегом, то ли пеплом… Вдали полыхнуло, словно река, полная огня, устремилась к небу… И все пропало. Как будто сорвавшись с высоты, Дивляна рухнула вниз, давясь криком ужаса, — и очнулась на собственной лежанке. И опять, как уже не раз бывало с ней, душа не сразу утвердилась на обычном месте в теле, а еще какое-то время трепетала, привыкая и настраиваясь на простую земную жизнь, время и пространство. Сердце колотилось, по телу прокатывались жар и озноб, рубашка липла к потной коже, ребенок беспокойно ворочался.

Зато теперь Дивляне сразу стало ясно, где она была, кого повстречала и что ей хотели сказать.

— Я видела! — Она поспешно села, не заботясь, что может разбудить притихшую девочку.

— Что? — Елинь Святославна сама, кажется, задремавшая сидя, вскинулась и посмотрела на нее. — Сон видела?

— Не сон… Я видела Перуна! Он недоволен, что князь не принес ему жертв перед походом, и грозит не дать победы! Даже хуже…

— А ведь говорили мы ему! — Старая воеводша всплеснула руками. — Говорили! Нет, вишь, некогда ему богов почитать! Все греки! Смутили они его своим богом, вот он к своим никак дороги и не найдет!

— Что будем делать?

Дивляна и раньше, конечно, с тревогой думала, что будет с ней и детьми, если Аскольд потерпит поражение. Но теперь оно стало почти неизбежностью, а с ним и все самое худшее, что она только могла придумать. Почти неизбежностью…

— Я расскажу людям! — Она приподнялась, будто намереваясь вылезти из постели, но с животом ей было бы слишком неловко перелезать через Предславу, да и вспомнила, что на дворе поздний вечер и люди спят. — Завтра! Я сама принесу жертвы, если он не захотел!

— Ну, куда уж ты сама! Это дело не бабье, будто не знаешь! Кого бы взять… — Елинь Святославна задумалась и по привычке вздохнула: — Ах, Турушки нет! Как Перун любит его, во всех походах удачи давал. Уж он бы… Да и мужиков всех увел…

— Найдем кого-нибудь! — Дивляна отмахнулась. — Не все же мужчины ушли. И я помогу. Я — Огнедева, дочь Перуна. И со мной — будущий воин! — Она улыбнулась и положила руку на живот. Ребенок шевелился, будто подтверждая ее слова. — Я принесу жертвы от имени моего сына! И Перун примет их!

— Ну, вот уж великий витязь вырастет, если еще до рождения с Перуном будет говорить! — усмехнулась старуха. — Не слыхала я о таком, а уж на что пожила… Ну да тебе виднее…

Ночь в полянском стане прошла спокойно. Утро выдалось солнечным, но ветреным; ветер быстро тащил облака, словно торопился покончить с неотложными делами. Облака — белые, серые, черные — бежали, точно стадо овец, подгоняемое псом, и казалось, что сейчас с неба раздастся блеяние.

Но раздалось скорее рычание — тот небесный пес подал голос, сердясь на непослушное стадо. Где-то над лесом прогрохотал далекий гром.

— Перун-батюшка с нами! — приговаривали ратники, оглядывая темнеющий небокрай.

И еще до полудня прискакал гонец. Войско Мстислава вышло из-за леса и теперь приближалось. Оно шло пешком: стало быть, Мстислав высадил свое ополчение и дружины из лодей еще вечером, на достаточном удалении от Аскольда, чтобы дать воям спокойно отдохнуть. Но теперь час настал, деревляне шли на битву. Аскольд кивнул отроку, и в тот же миг затрубил рог, дружины разом сдвинулись с места, все побежали в разные стороны, к своему оружию и снаряжению.

Начали строиться: род к роду, дружина к дружине. В середине Аскольд поставил своих кметей и ополчение Киева, возглавляемое воеводой Хортом, а по сторонам поместил полки бояр Державы, Братилюба, Заряни и Суровца. Отдельной дружиной стояли многочисленные зятья старейшины Угора, многие со своими братьями и челядью, а возглавлял Угоричей муж старшей дочери Умилы, козарин Арсупай. Мельком вспомнился Белотур: сейчас бы ходил тут в своем привезенном из Ладоги варяжском шлеме, в рыжей кожаной рубахе под кольчугой… Укололо неожиданное сожаление, что его нет… Аскольд недолюбливал двоюродного брата, ревновал к нему и опасался соперничества, но в такие мгновения присутствие Белотура успокаивало, внушало чувство надежности и веры в победу. Но… он все-таки оказался изменником! Ведь его звали на помощь, а он не пришел! Аскольд стиснул зубы, чувствуя острый приступ злобы на брата. Ничего! Бог даст, он сам разделается с Мстиславом, а там поглядим, посмеет ли в дальнейшем племя радимичей отказать в чем-то киевскому князю!