— Мовсесян, учтите, парторг — должность выборная.

Лезгинцев подошел, молча поклонился, напился воды, вытер темные губы тыльной стороной ладони. Его глаза играли лукавинкой, и даже чубчик торчал как-то весело. Ничего не осталось в нем от прежнего, понурого, и снова напомнил он Дмитрию Ильичу его боевого друга Сипягина.

Гневушев, склонившись головой почти до самых мехов, неожиданно заиграл цыганочку. Два матроса, с упругими, тонкими телами, обтянутыми шерстяными костюмами, как летчики-перехватчики, принялись выбивать чечетку.

Лезгинцев, скрестив руки на груди, одобрительно наблюдал за ритмичными движениями этаких североморских братьев Гусаковых.

— Мои ребята, — сказал он не без гордости. — Турбинисты.

Лезгинцев ничем не выдавал своих душевных волнений, и его выдержка поразила даже хорошо изучившего этого человека Куприянова. Опасения окончательно рассеялись, когда разыскавший их Белугин сообщил о готовящемся отъезде начальства и с ним Ваганова.

— Как гора с плеч! — Куприянов облегченно вздохнул. — Убирают мину замедленного действия. — Он охотно отозвался на предложение заменить несведущего в правилах доктора, быстро разделся, надел кеды, одним махом прыгнул на площадку. Игра продолжалась…

— Мальчишки, — Белугин побрюзжал, не скрывая зависти, вспоминая свои сравнительно недавние победы, одержанные на других флотах. — Вот скачешь, скачешь, а потом бряк — и словно топором отрубило. Сколько еще подпрыгивать Лезгинцеву или замполиту? Приезжайте через пяток годков, отыщете их лишь в одном спортивном качестве — болельщиков. Это, как лысина: вчера будто был чубчик, а вдруг хвать-похвать — голо, как на арбузе… — Он потрогал темя, разгладил редковатые волосенки и, не дождавшись конца матча, потащил Ушакова в гостиницу, куда, по его расчетам, успели доставить обмундирование.

— Вы меня не хвалите, — предупредил Белугин, — действует команда адмирала Максимова. Теперь вы обладатель груды вещевого довольствия. Давайте-ка преображаться.

— Зачем мне столько? Куда я все дену?

— Денем куда-нибудь, — утешал Белугин, — а интендантство есть интендантство. Арматурный список, как евангелие. Нужна вам шинель или не нужна, а раз положено — точка! Шапка тоже отличная. Помолодели в ней лет на двадцать. Сапоги вам выбирали отменные. Экспериментальная обувь. У меня таких нет. В лодке будете бродить в сандалиях, вот в этих, там будет тепло, светло, уютно…

Хорошее расположение духа и радужные прогнозы в большей мере исходили от плоской фляги «Польской выробовой», в которой добродушный Белугин выискивал «варшавский букет», чего ему пока не удавалось, несмотря на повторную дегустацию, заставившую налиться пунцовыми красками его полные щеки.

— Может быть, погоны не нужны?

— М-да, — неодобрительно промычал Белугин, — развратили вас. Если бы вам горбом доставалась каждая звездочка, другая была бы песенка.

— Без офицерских погон проще общаться с матросами. — Ушаков примерил китель. — В плечах узковат, зато брюки хороши.

— Насчет общения не согласен. — Белугин продолжал вразумлять. — Без погон в форме кто вы? Погоны заставляют думать об ответственности. Если я в форме иду, предположим, по Ялте в законном отпуске, уже не потянет пропустить лишнюю кварту. Стоит надеть «бобочку», просыпается во мне жажда.

Фляжка заметно пустела. Белугин расстегнулся, прилег на койку, заложил под голову руки.

— Нечего на предков грешить, — сказал Ушаков, — предки пили медовую брагу. У них по усам текло, в рот не попадало…

— Позвольте, вы неладно пристраиваете погоны. Не туда тянете шнурок. — Белугин неохотно поднялся, помог, уперся кулаками в бока, рассматривая довольного своим новым видом журналиста. — Были вы индивидуальность, теперь кто? Еще один капитан третьего ранга.

Для Белугина еще один капитан третьего ранга, и только, для Ушакова — как бы новая страница его биографии, какими-то тайными тропами приводившая его к флоту. Второй раз он надевает военно-морскую форму после войны. В пятьдесят седьмом, когда осложнились события на Ближнем Востоке, ему пришлось прилететь в Балтийск, сесть на крейсер и отправиться на нем в Средиземное море. Крейсер впервые в истории советского флота провел учебные артиллерийские стрельбы в Атлантическом океане, на его борт поступила депеша о запуске первой баллистической ракеты в СССР. Утром прошли Гибралтар. Крейсеру салютовали флаги всех проходивших судов. Август пятьдесят седьмого! Рокоссовский командовал Закавказским военным округом. Возле Сирии сошлись щупальца войны. Десятки вымпелов флота НАТО направились поближе к Египту, Ливану, Сирии… Будто все было вчера. Эгейское море, узкая теснина Дарданеллов, Стамбул, Севастополь под серым дождем в желтых накатах.

Теперь Юганга. Зря над ней потешалась Танечка. Ворота четырех океанов. Молодые офицеры того похода теперь командуют ракетными кораблями. Прибавилось опыта, знаний, морщин, и у многих поседели не только виски. Нет, китель не жал, шинель не сидела мешком, сапоги в самый раз, и погоны нужны… Флот властно звал его, требовал, если хотите, интриговал: здесь открывались заветные дали, раздвигались границы науки, здесь жили обычно герои океана. Дмитрий Ильич слишком любил этих людей, чтобы просто высказывать им свои чувства. Он должен стать одним из них же, войти и вцепиться, как ядрышко той самой микроструктуры, когда сливаются воедино даже металлы…

А в гостинице шумели командированные. Все молодежь. Для них анахронизмом кажется паровой котел, паровоз и пароход, поршневой самолет или ствольная артиллерия, они не перешагивали, а прямо вступали в век атомной энергии и мыслящих машин. Чем их теперь удивишь, этих мальчишек, взнуздавших самые тайные силы природы? Им, вероятно, казалось, что радио служило еще Саваофу, на энергии угля ходили далекие предки, секстаном пользовались на каравеллах Колумба. И внешне они выглядели по-иному, с «молниями» вместо пуговиц, в цветных куртках, в ярких свитерах, с голливудскими улыбками и стрижкой модерн.

В коридоре пахло одеколоном, табаком, душистым мылом, пресным паром душевых.

Выйдя на улицу и окунувшись, как в омут, в промозглую жижу тусклого света, Ушаков и Белугин направились к причалу.

В шинели и теплой шапке, испытывая приятное прикосновение шерстяного белья, Дмитрий Ильич впервые почувствовал себя не пришлым, а здешним человеком. Да и никто теперь на него не оглядывался.

— Чую, повеселели?

— Повеселел, Федор Федорович! Ракета ракетой, а гречка и сапоги тоже неплохо. Хвала адмиралу Туркаю!

Словно вылепленная на макете, лежала бухта, заполненная свинцовой водой. Прожектор освещал пирс. На швартовах — катер, а с другой стороны — какое-то судно, откуда сгружали бочки и ящики. У катера чернели фигурки людей.

Максимов полуобернулся к подходившим, поднял руку козырьком.

— Еле узнал вас, Дмитрий Ильич. — Максимов поздоровался. — Что ж, оморячились достойно.

На пирсе были Голояд, адмирал Бударин и заместитель командующего флотом, встречавший Максимова на аэродроме, Ваганов с двумя своими инженерами, ждавший катер Стучко-Стучковский, почтительно слушавший адмирала Топоркова, еще офицеры. Среди них Волошин — его назвал Белугин.