— Может быть, о каком-то мужчине — из «голубых» — он говорил с особенной неприязнью?

— Нет, — не раздумывая, ответила она, — Все зависело только от того, с кем он работал в данный момент.

— А он не избегал работать с ними?

— В музыкальной среде этого никак не избежать, их ведь слишком много. Хельмут не любил их, но работал с ними, когда было нужно.

— А скажите, во время работы он обращался с ними как-то иначе, не так, как с остальными?

— Комиссар, я надеюсь, вы не пытаетесь выстроить сценарий убийства на гомосексуальной почве — кто-то якобы убил Хельмута из-за обидного слова или расторгнутого контракта?

— Людей убивали из-за меньшего.

— Это незачем обсуждать, — отрезала она. — О чем вы еще хотели спросить?

Он колебался, стыдясь задать следующий вопрос. Уговаривал себя — он все равно что священник или врач, и то, что ему скажут, дальше него не пойдет, — и знал, что это неправда, что чужая тайна не остановит его, если выведет на того, кого он ищет.

— Мой следующий вопрос не столь общий и не затрагивает его воззрений. — Он умолк, надеясь, что она поймет намек и сама что-нибудь расскажет. Но помощи не последовало. — Меня интересуют ваши взаимоотношения с мужем. В них не было ничего необычного?

Он отметил, что она с трудом усидела в кресле. Но вместо того, чтобы вскочить, уперлась правым локтем в подлокотник кресла и несколько раз провела средним пальцем по нижней губе.

— Если я вас правильно понимаю, вас интересуют наши сексуальные взаимоотношения.

Он кивнул.

— Вы отдаете себе отчет, что я могу и возмутиться — на что это вы намекаете, говоря о необычном, да еще в такие дни и с учетом его возраста? Но я просто отвечу вам, что нет, ничего «необычного», как вы выразились, в наших сексуальных отношениях не было, и это все, что я намерена вам сообщить.

Что ж, он спросил — она ответила. Правду ли — это вопрос уже совсем из другой области, в которую лучше не лезть.

— Не было ли у него, на ваш взгляд, каких-нибудь особых осложнений с кем-нибудь из исполнителей, занятых в последнем спектакле? Или вообще с кем-то из его участников?

— Особых — нет. Режиссер — известный гомосексуалист, и про сопрано тоже поговаривают.

— Вы кого-то из них знаете?

— С Санторе у меня знакомство только шапочное — здоровались, когда встречались на репетициях. Флавию я знаю, но не слишком хорошо — мы виделись в гостях и немного разговаривали.

— Что скажете о ней?

— Превосходная певица. И Хельмут был того же мнения, — ответила она, словно не поняла намека.

— А как человек?

— Человек она, по-моему, прекрасный. Может, иногда у нее с юмором неважно, но в целом с ней очень приятно общаться. И она очень неглупая — что большинству певцов вообще-то несвойственно. — Она совершенно очевидно уходила от ответа, изображая непонимание, значит, прямого вопроса не миновать.

— Так что же о ней поговаривают?

— Я никогда не придавала этим слухам такого значения, чтобы в них вникать.

— А ваш муж?

— Думаю, он в них верил. Нет, неправда. Я знаю, что он верил в них. Он как-то высказался на этот счет. Не помню уже, что именно он сказал, но из этого стало ясно, что он в них верит.

— Но вас он в их справедливости так и не убедил?

— Комиссар, — проговорила она с нарочитой кротостью, — я не уверена, что вы правильно понимаете мои слова. Дело вовсе не в том, удалось Хельмуту убедить меня в правдивости этих слухов или нет. А в том, что для меня они ровным счетом ничего не значат. Так что я напрочь забыла о них, пока вы сами не напомнили.

Никоим образом не выдав своего одобрения, он спросил:

— А Санторе? О нем ваш муж ничего такого не говорил?

— Ничего, что бы я запомнила. — Она зажгла следующую сигарету. — На этот предмет у нас с ним были разные мнения. Я не желала мириться с его предрассудками, и он это знал, так что с обоюдного согласия мы избегали дискутировать на эти темы. Хельмут был настолько профессионалом, чтобы откладывать в сторону личные пристрастия, когда дело касалось музыки. Это качество мне в нем очень нравилось.

— Вы были ему верны, синьора?

Этот вопрос она явно предвидела.

— Да, пожалуй, — ответила она после долгого молчания.

— Боюсь, мне будет сложно истолковать ваше высказывание, — осторожно заметил Брунетти.

— Все зависит от того, как понимать верность.

Да, кажется, так, хотя, слово «верный», кажется, вполне однозначно, даже в Италии. Устал он от этих игр.

— Вы имели сексуальные контакты с другими мужчинами, пока состояли с ним в браке?

Ответ последовал немедленно:

— Нет.

И, зная, чего от него ждут, он спросил:

— Тогда что вы имели в виду, когда сказали «пожалуй»?

— Ничего. Просто мне надоели предсказуемые вопросы.

— А мне — непредсказуемые ответы, — съязвил он.

— Да, я вас понимаю. — Она улыбнулась, предлагая перемирие.

Отказавшись от представления с записной книжкой, он лишил себя возможности дать теперь сигнал к отбою, сунув ее в карман. Пришлось подняться и сказать:

— И еще кое-что.

— Да?

— Его бумаги были возвращены вам вчера утром. Вы мне позволите их посмотреть?

— Разве вы их забирали не для этого? — Она даже не пыталась скрыть раздражения.

— В квестуре получилась некоторая путаница. Переводчица просмотрела их и вернула вам, не показав мне. Прошу извинить меня за причиняемые неудобства, но мне нужно посмотреть их прямо теперь, — если возможно. И еще: я хотел бы поговорить с вашей экономкой. Мы немного потолковали с ней при встрече, но у меня осталось к ней несколько вопросов.

— Все бумаги — в кабинете Хельмута. Вторая дверь налево. — Вопрос об экономке она проигнорировала и даже не встала, не подала ему руки. А, проводив его взглядом, осталась сидеть и ждать своего будущего.

Брунетти прошел по коридору к двери кабинета. Первое, что он увидел, войдя, — это темно-желтый пакет из квестуры, полный документов и нераспечатанный. Усевшись за стол, он пододвинул пакет к себе. И только после этого глянул в окно и заметил парящие за стеклом верхушки крыш, а вдали, за ними — остроконечную колокольню Святого Марка и чуть левее — мрачный фасад оперного театра. Оторвавшись от пейзажа, он вскрыл пакет.

Бумаги, которые он уже читал в переводе, Брунетти отложил в сторону. В них, насколько он помнил, речь идет о контрактах, договорах, записях — вещах, представлявшихся ему несущественными.

Он вытащил из пакета три фотографии, — может быть, просто потому, что на них ничего не было написано. На первой был запечатлен Веллауэр с женой возле озера. Оба здоровые, загорелые, — покойный дирижер в свои семьдесят с хвостиком выглядит чуть ли не ровесником Брунетти. На другом снимке оказалась девочка-подросток рядом с лошадью, смирной, низенькой и толстой. В одной руке девочка держала уздечку, а ногу занесла над стременем. Голова в неожиданном ракурсе, который успел ухватить расторопный фотограф, видимо, окликнувший ее в тот момент, когда она уже собиралась вскочить в седло. Высокая и тоненькая, светлые, как у матери, волосы двумя прядками выбились из-под шлема. Застигнутая врасплох, она не успела улыбнуться и кажется забавно угрюмой.