— Да, — сказал он, решительно подходя к ней. — Ни я, ни вы не смотрели на наши отношения как на игрушку, а теперь наша судьба решена. Необходимо кончить, — сказал он, оглядываясь, — ту ложь, в которой мы живем.

— Кончить? Как же кончить, Алексей? — сказала она тихо.

Она успокоилась теперь, и Андроид Каренина сияла ярким, но приятным лиловым светом, романтически оттеняя нежное выражение лица хозяйки.

— Оставить мужа и соединить нашу жизнь.

— Она соединена и так, — чуть слышно отвечала она.

— Да, но совсем, совсем.

— Но как, Алексей, научи меня, как? — сказала она с грустною насмешкой над безвыходностью своего положения. — Разве есть выход из такого положения? Разве я не жена своего мужа?

— Из всякого положения есть выход. Нужно решиться, — сказал он. — Все лучше, чем то положение, в котором ты живешь. Я ведь вижу, как ты мучаешься всем, и светом, и сыном, и мужем.

— Ах, только не мужем, — с простою усмешкой сказала она. — Я не знаю, я не думаю о нем. Его нет.

— Ты говоришь неискренно. Я знаю тебя. Ты мучаешься и о нем.

— Да он и не знает, — сказала она, и вдруг яркая краска стала выступать на ее лицо; щеки, лоб, шея ее покраснели, и слезы стыда выступили ей на глаза. — Да и не будем говорить о нем.

Вронский уже несколько раз пытался, хотя и не так решительно, как теперь, наводить ее на обсуждение своего положения и каждый раз сталкивался с тою поверхностностью и легкостью суждений, с которою она теперь отвечала на его вызов. Как будто было что-то в этом такое, чего она не могла или не хотела уяснить себе, как будто, как только она начинала говорить про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в себя и выступала другая, странная, чуждая ему женщина, которой он не любил и боялся и которая давала ему отпор.

Но нынче он решился высказать все.

— Знает ли он, или нет, — сказал Вронский своим обычным твердым и спокойным тоном, — знает ли он, или нет, нам до этого дела нет. Мы не можем… вы не можете так оставаться, особенно теперь.

— Что ж делать, по-вашему? — спросила она с тою же легкою насмешливостью. Ей, которая так боялась, чтоб он не принял легко ее беременность, теперь было досадно за то, что он из этого выводил необходимость предпринять что-то.

— Объявить ему все и оставить его.

— Очень хорошо; положим, что я сделаю это, — сказала она. — Вы знаете, что из этого будет? Я вперед все расскажу, — и злой свет зажегся в ее за минуту пред этим нежных глазах. — «А, вы любите другого и вступили с ним в преступную связь (изображая специфическую наружность мужа, она закрыла ладонью одну половину лица)? Я предупреждал вас о последствиях в религиозном, гражданском и семейном отношениях. Вы не послушали меня. Теперь я не могу отдать позору свое имя… — и своего сына, — хотела она сказать, но сыном она не могла шутить… — позору свое имя», и еще что-нибудь в таком роде, — добавила она. — В общем, он скажет со своей министерской манерой и с ясностью и точностью, что не может отпустить меня, но примет зависящие от него меры остановить скандал. И сделает спокойно, аккуратно то, что скажет. Вот что будет. Это не человек, а машина, и злая машина, когда рассердится, — прибавила она, вспоминая при этом Алексея Александровича со всеми подробностями его фигуры, манеры говорить и его характера, и в вину ставя ему все, что только могла она найти в нем нехорошего, не прощая ему ничего за ту страшную вину, которою она была перед ним виновата.

Затем она поняла, что Вронский не слушает ее, увидав, что взгляд его остановился на чем-то, что было за ее головой.

— Вихрь… — произнес он низким голосом, словно завороженный.

Анну раздражила его невнимательность.

— О чем ты?

— Фонтан… смерч… — повторил он и вдруг громко закричал: — Прыгай!

Анна, сидевшая до этого на бортике фонтана, испуганно рванулась вперед и, споткнувшись, упала к ногам Вронского. Он наклонился и, схватив ее за руки, стал притягивать к себе. Прямо за ней над бурлящей водой фонтана, словно грозовая туча, волновалось ужасающее нечто: серо-черный зев колыхался, готовый поглотить Анну.

Вронский, крепко сжимая ее руки и уперев ноги в бортик фонтана, что есть мочи сопротивлялся грубой силе, которая была в десять раз мощнее силы земного притяжения и которая затягивала Анну внутрь зияющей дыры. Андроид Каренина тоже вступила в борьбу с неведомой стихией: она оперла нижние манипуляторы о бортик фонтана и обхватила талию Анны.

— Что… что… — начала Анна, и Вронский сразу ответил:

— Божественные уста.

Он поморщился, когда юбки Карениной взметнулись вверх и зашелестели в безумных порывах ветра.

— Их каким-то образом создает СНУ… ох…

Пальцы Вронского немного соскользнули с рук Анны, он выругался.

— Держись, держись, еще немного… это не продлится долго!

— Отпусти меня, — слабо сказала Анна.

— Что?

— Что хорошего в такой жизни, когда каждый наш шаг под контролем моего мужа? Отпусти меня! — скомандовала она Андроиду Карениной, которая, согласно Железным Законам, не могла ослушаться хозяйку; с извиняющимся видом она повернулась лицевой панелью к Вронскому и разомкнула объятия.

— Но, Анна, — сказал Вронский строго и еще крепче сжал руки, — все-таки необходимо сказать ему, а потом уж руководиться тем, что он предпримет.

— Что ж, бежать?

— Отчего ж и не бежать? Я не вижу возможности продолжать это. И не для себя, — я вижу, что вы страдаете.

Из глубины демонической спирали дул свирепый ветер; туфелька соскользнула с ноги Анны и исчезла в ужасающем вихре. Вронский удвоил усилия, чтобы вытащить Анну, чуть не вывихнув ей руку; он посмотрел на волнующуюся за ее спиной дыру, сиявшую, словно злой глаз голодного зверя. Запястье Анны вдруг выскользнуло из его рук, но она не сделала никаких усилий, чтобы дать ему снова ухватиться за нее. Ее тело ослабло, и он чувствовал, что Анна готова сдаться и погибнуть.

— Анна, — взмолился он, — не сдаваться!

— Да, бежать, и мне сделаться вашею любовницей и погубить все… — прошептала она скорее самой себе.

Она опять хотела сказать: «сына», но не могла выговорить этого слова, то ли оттого, что не могла заставить себя сказать, то ли оттого, что воздуха в ее легких почти не осталось.

Анна представила, как его невинное тело парит перед огромной черной дырой позади нее; вообразила его пойманным в эту страшную ловушку. Она вдруг осознала, что сама приготовила для него западню, влюбившись в чужого мужчину; она думала о будущих отношениях сына к бросившей его отца матери, ей становилось так страшно за то, что она сделала, и оттого не могла принять этого. Анна вскрикнула и вырвалась из рук Вронского, божественные уста раскрылись шире, словно рот змеи, приготовившейся проглотить кролика.