Это была вершина карьеры Бенкендорфа, который по своей значимости стал вторым человеком в государстве; именно он поддерживал теперь прочность православной самодержавной России, выявляя недовольных существующим режимом. Тайная полиция, называемая Третьем отделением Собственной его императорского величества канцелярии, стала страшной силой, способной уничтожить любого, кто, по мнению власти, являлся врагом российского государства. Бенкендорф был беспощаден к ним, невзирая на лица: так, Пушкин после бесед с Бенкендорфом и «увещевательных писем» из Третьего отделения приходил в полное отчаяние.

Вместе с тем, понимая, что чрезмерная жестокость не соответствует духу времени, Бенкендорф не стеснялся иной раз проявлять милосердие к заблудшим душам, за что император Николай называл его «ангелом» и «самым чувствительным сердцем». В дополнении к прежним милостям, император даровал ему графский титул, ввёл в Сенат, Государственный Совет и Комитет министров.

Всё это были доходные должности, но время неудержимо шло вперёд, неся с собой преобразования, сулящие ещё большие доходы: в России стали образовываться промышленные, строительные и финансовые учреждения, связанные с оборотом больших денег. Бенкендорф не мог упустить таких возможностей и вскоре сделался председателем или членом многих подобных учреждений – в частности, «Общества для заведения двойных пароходов», «Второго Российского от огня страхового общества», «Сибирского комитета», «Комитета Закавказского края», «Строительной комиссии об устройстве железной дороги между Петербургом и Москвой» – и многих, многих других.

Близость к императору позволяла Бенкендорфу с неизменным успехом отстаивать интересы всех этих кампаний, что, в свою очередь, увеличивало личное состояние Александра Христофоровича. Однако с определенного момента он начал замечать такие вещи, в которых боялся себе признаться: государственное устройство России и способы управления ею всё больше мешали её развитию. Бенкендорф ощущал внутреннее неудобство от этого неестественного положения, но не знал, как его исправить. В конце концов, он решился доложить о своих наблюдениях императору.

* * *

– Не туго? – спрашивал Фёдор, камердинер Николая Павловича, затягивая на нём шнурки корсета.

– Ещё чуть-чуть, – выдыхая воздух, сказал Николай Павлович. – Поднажми, Фёдор!

– Куда поднажать-то? Того и гляди, шнурки лопнут, – возразил камердинер. – А если и выдержат, фаготом запоёте.

– Ты, что, читал Грибоедова? – Николай Павлович вдруг повернулся к Фёдору и бросил на него взгляд, который при дворе называли «пронзительным и убийственным» и от которого падали в обморок. Однако Фёдор, много лет служивавший императору и знавший все его привычки, даже не вздрогнул.

– Какого-такого Грибоедова? – невозмутимо спросил он. – Я иной раз «Северную пчелу» читаю по вашему совету. Так там никакого Грибоедова не было: был Сыроежкин, а после Груздева печатали; Валуев тоже, кажись, был, – а Грибоедова не было.

– Я надеюсь, – улыбнулся Николай Павлович. – Дрянная у него пьеска, «фагот» это из неё: полковник там был, который тоже талию затягивал, вот его и прозвали «удавленник, фагот» – пасквильный образ, издевательство над нашим славным офицерством. А Грибоедова за зловредность бог покарал – упокой, Господи, душу раба твоего Александра! – перекрестился Николай Павлович.

– Так что, ещё затягивать? – буркнул Фёдор.

– Давай ещё, и одеваться скорее, парикмахер ждёт, – снова выдыхая воздух, сказал Николай Павлович.

– …Не видно? – спросил он, облачившись с помощью Фёдора в военный мундир. – Корсета не видно?

– Нисколечко, – уверенно ответил Фёдор. – Нипочём не догадаешься.

Императору пришлось носить корсет с тех пор, как появился живот, и бока стали заплывать жиром. Это было чрезвычайно неприятно для Николая Павловича, который привык быть первым во всём – как в царствовании, так и в мужских достоинствах. Втайне он был болезненно тщеславен, что во многом объяснялось его воспитанием и положением в детстве и юности. Старших братьев Николая – Александра и Константина воспитывала бабушка, императрица Екатерина, в соответствии с новыми веяниями, появившимися в педагогике в результате сочинений Жан-Жака Руссо. Александра и Константина никогда не били, приучали к благородству и дали широкое образование.

Николай родился поздно, в год смерти бабушки, а через пять лет был убит и его отец, император Павел. Воспитание Николая было доверено немцу Ламздорфу, который, не признавая новых веяний, воспитывал его так, как было заведено прежде, то есть грубостью и побоями; до тринадцати лет Николай должен был сносить от Ламздорфа порку тростником. При этом положение Николая в семье и государстве тоже было не завидным: мать недолюбливала своего третьего сына, а его права на престол были призрачными при жизни старших братьев, – он был обречен на вторые роли.

Ущемлённое самолюбие Николая развило в нём страстное стремление к первенству, и когда он по прихоти судьбы стал императором, это проявилось в полной мере. Он хотел быть самым могущественным правителем в мире и самым красивым, неотразимым мужчиной, если не во всём мире, то, по крайней мере, в России. В молодости он действительно был очень хорош собою: высокий, атлетического телосложения, с тонкой талией, широкими грудью и плечами Николай был похож на античного бога – сходство усиливали классический профиль и римский нос. Со временем, однако, его фигура раздалась вширь, лицо оплыло, волосы поседели и вылезли. Приходилось прибегать к определённым ухищрениям, чтобы скрыть эти недостатки; корсет был в числе таковых ухищрений. Но упоминание об этом страшно раздражало Николая Павловича – знаменитый маркиз де Кюстин, написавший злую книгу о России, был особенно ненавистен Николаю Павловичу за то, что упомянул в ней корсет императора.

– …Точно не видно? – переспросил Николай Павлович.

– Говорю вам! Нипочём не догадаешься, – повторил Фёдор.

– Ладно, зови парикмахера, – сказал Николай Павлович.

Царским парикмахером, несмотря на нелюбовь Николая Павловича к французской нации, которую он считал склонной к возмущениям и разрушительным идеям, был француз Этиен. Он мог придавать облику Николая Павловича моложавость и привлекательность, чего так хотел император.

– Накладки или парик? – спросил у него Этиен, прежде чем приняться за дело.

– Парик, – посмотрев на себя в зеркало, ответил Николай Павлович. – Плешь на полголовы, – разве накладками скроешь?

Этиен поклонился и принялся прилаживать парик; затем взялся за пудру и румяна, умело накладывая их на лицо императора.

– А что, Жан-Жак Руссо был высокого роста? – неожиданно поинтересовался Николай Павлович.

– Он умер до моего рождения, но говорили, что он был невысок и слаб здоровьем, – сказал Этиен, продолжая свою работу.

– Так я и думал: по его сочинениям чувствуется, что это писал человек маленького роста и слабый, – довольно проговорил Николай Павлович. – Если бы он был высоким и крепким и пользовался успехом у женщин, к чему ему было бы писать? Поступил бы в офицеры и жил бы полной жизнью. Лучшие мужчины всегда поступают в военную службу, а остальные, чтобы как-то обратить на себя внимание дамского общества, занимаются всякой ерундой, вроде сочинительства. Как ещё вызвать к себе интерес, если бог тебя внешностью обделил?.. От штатских один вред, а от умничающих – вдвойне; я хотел было все университеты в России закрыть, да отговорили – время нынче, де, другое. Вот и плодим умников, которые из тщеславия и себялюбия готовы даже на государство покуситься.