— Автор статьи критикует известного актера Леся Сердюка за исполнение роли Владимира Ильича Ленина. А местная газета отзывается об этой работе исключительно похвально, — нашлись наконец и защитники со стороны обвинения.

— Ну и что же? У каждого может быть свое мнение, — твердо заявила Фурцева. Небрежно поправив прическу и глядя куда-то в сторону, Екатерина Алексеевна переспросила помощника: — Как там сказано — разобраться и наказать? Тогда подготовьте, пожалуйста, письма в соответствующие организации с просьбой незамедлительно принять экстренные меры к виновным в создавшейся ситуации с театрами на Украине. Виновник здесь? — громко спросила Фурцева.

Поюровский, благодаря Екатерине Алексеевне так и не ставший в тот день «именинником», поднялся со стула.

— Сидите, сидите, — улыбаясь, сказала министр. — Представляю, сколько вы натерпелись. Ну, ничего-ничего, за одного битого сколько небитых дают? Желаю всем успеха.

Фурцева встала из-за стола, дав тем самым понять, что аудиенция окончена[363].

Впоследствии Борис Поюровский напишет: «Спасибо Екатерине Алексеевна, она добросовестно исполнила указание Н. С. Хрущева: и разобралась, и наказала — только не меня, а тех, кто довел харьковские театры до плачевного состояния»[364].

Театральная и околотеатральная общественность сразу же поняла: при всей сложности характера дамы, выброшенной из руководящего ядра ЦК, с новым министром можно жить.

А может быть, это была просто благодарность (мелкая месть) Екатерины Алексеевны Никите Сергеевичу — за её «счастливое» министерство?

Глава 2. Попытка суицида и его сокрытия от ЦК

Попытка Фурцевой свести счеты с жизнью стала одним из самых известных фактов в описаниях жизни и деятельности Екатерины Алексеевны во власти. Падение с высоты (независимо от уровня горы или горки) — драма для любого руководителя. Падение с Олимпа — трагедия для любого политика. Бытует представление о том, что после того, как ты выпал из «обоймы», все те, кто здоровался с тобой вчера, начинают переходить на другую сторону улицы. В действительности ничего подобного не происходит. К тебе просто начинают относиться как к предмету меблировки, словно бы тебя и нет вовсе. Менее тактичные еще и посыпают рану солью, будучи искренне убеждены в собственном уме и наличии блестящего чувства юмора. Более изощренные выражают неискренние соболезнования. Как учил Джимми Лэнгтон Джулию Ламберт, в зрительном зале всегда найдется сотня идиотов, готовых аплодировать, глядя на муки ближнего. Это сильно давит на психику.

В нашей стране, в которой «жалует царь, да не жалует псарь», хамское поведение планктона, или, по Шекспиру, «насмешка недостойных над достойным», воспринимается особенно болезненно. В подобных случаях прилично ведут себя буквально единицы. Среди них оказались лично преданные Фурцевой помощницы. Конъюнктурный характер «оттепели» (или, по меткому выражению Евгения Юрьевича Спицына, хрущевской «слякоти»), все более напоминавшей времена «культа личности», выработавшаяся за время сталинского правления привычка к тому, что после политического убиения очередной соратник утягивает на собой на тот свет и ближайшее окружение, банальные рассуждения о потере цековских проднаборов и других, вполне материальных благ заставляли Татьяну Николаевну Саватееву, Любовь Пантелеймоновну [Миргородскую][365] и других сотрудниц испытать не самые приятные часы своей жизни вместе с Екатериной Алексеевной.

По всей видимости, обратиться к маме Екатерине Фурцевой не позволяла гордость, а Надежды Казанцевой рядом не оказалось. Дочери Екатерина Алексеевна, по понятной причине, исповедоваться не стала, а поддержка мужа, который в данном случае сделал всё, что было в его силах (повторимся, для того, кто заботится о карьере, демонстративная неявка на заседание съезда КПСС — почти гражданский подвиг), всё же оказалась недостаточной.

Выдерживают подобный прессинг далеко не все. Кто-то начинает злоупотреблять алкогольными напитками (Алексей Рыков), кто-то уходит в науку (Лев Каменев, Николай Вознесенский) или религию (Георгий Маленков), кто-то продолжает как ни в чем не бывало бомбардировать вчерашних товарищей по Президиуму ЦК своими записками (Вячеслав Молотов), вызывая откровенное раздражение тех, удержался наверху, кто-то надиктовывает необъятные, как и его собственная жизнь, мемуары (Лазарь Каганович). А кто-то, как героиня нашей книги, впадает в депрессию. Фурцева решила, что для нее всё кончено. Хуже того, Екатерина Алексеевна не подумала ни о маме, ни о дочери.

— Она дорожила человеческими отношениями и не могла пережить предательство[366], — констатировала впоследствии Нами Микоян.

* * *

Предшествовал попытке суицида пренеприятный эпизод. Утром 1 ноября 1961 года Екатерина Алексеевна сидела в своем кабинете вместе с кинодеятелями. Во время заседания молча, никого ни о чем не спросив, в кабинет вошел человек в полувоенном френче, отключил внутренний телефон связи и «правительственную вертушку», взял оба телефонных аппарата и вышел. Это хамство стало для Фурцевой последней каплей.

Она, которая в рекордно короткий, поистине сталинский, срок прошла путь от рядовой рабочей до члена Президиума ЦК и секретаря ЦК КПСС, искренне подумала, что жизнь ее закончилась. Действуя в конкретной обстановке, исходя из собственного опыта, человек всегда понимает, что он что-то потерял. И крайне редко способен, подавленный отрицательными эмоциями, понять, что какие-то новые дороги могут для него открыться. Оставшись в ЦК «рядовым» членом и сохранив из двух своих постов наименее, как это всем, и ей в том числе, казалось значимый — министра культуры, Фурцева не знала, что почти пятнадцатилетний период ее министерства навсегда впишет ее имя не только в «гендерную» историю СССР, но и в историю мировой культуры. Впишет золотыми буквами. И сложно не заметить, что не было бы множества ярких событий в истории мирового и отечественного театра, мирового и отечественного кинематографа, советского музейного дела, когда бы попытку самоубийства не обнаружили вовремя домочадцы Екатерины Алексеевны.

Во второй половине дня Фурцева приехала на дачу. Как установили и доложили не кому-нибудь, а Александру Николаевичу Шелепину (это к вопросу об информаторах в столичных и подмосковных партийных органах) врачи Лечебного сектора МГК КПСС Соколов и Антонова, Екатерина Алексеевна в спальне вскрыла себе бритвой вены на обеих руках в локтевых сгибах и у кистей. Первой это заметила её дочь Светлана, которая быстро наложила жгуты и вызвала врачей. Те обнаружили Екатерину Алексеевну в полубессознательном состоянии и оказали своевременную медицинскую помощь.

Когда об этом донесли в «компетентные органы», к Фурцевой срочно направили врачей 4-го Главного управления Министерства здравоохранения СССР, которое фактически подчинялось отнюдь не министерству, поскольку речь шла об особо дорогих во всех смыслах этого слова деятелях «партии и правительства». На дачу к Екатерине Алексеевне приехали её лечащий врач терапевт Борисова и хирург Молодчик. Однако Фирюбин не пустил врачей к супруге, прямо заявив:

— Если вы не хотите её травмировать, нанести ей вред и вызвать нервное потрясение, то уезжайте.

Здесь сложно удержаться от комментария, что со времен операции над Михаилом