Он засмеялся странным, нестерпимым образом, словно хотел заявить: я сохранил право смеяться; горе тем, кто не может больше смеяться над такими вещами.

– А мое досье попало к вам в руки?

– Ваше досье? Само собой! Но вы-то знаете, что туда входит: кипа всяческих отчетов, целая жизнь на бумаге, все это не имеет особого значения. Наше учреждение хорошо тем, что оно ни во что не ставит порождаемые им горы текстов. Оно говорит каждому: вы – свое собственное досье, судите и решайте. Ну и, если отложить в сторону рекомендации, секретные замечания и другие авторитарные докумен-ты, мы все же остаемся в рамках семейных связей, и когда упоминается ваше имя, упоминается также и мое, и имя… вся, в конце концов, история, вы же понимаете. Так что мы оба волей-неволей находимся на одной галере, что обязывает нас оповещать друг друга о мелких перипетиях наших карьер.

– Почему вы насмехаетесь надо мной, ставя себя на одну доску со мной? Я годен разве что списывать ненужные бумаги, а вы – вы на самой вершине. Это издевка.

– Прошу прощения, закон формален: равные права, равные обязанности, никаких второстепенных служб, никакого exceptio capitis[1]. Как поется в детской песенке, в прихожей ты уже на самом на верху.

Откуда он взял эти слова? Я знал их и сам. Знал, что каждый, от самого смиренного до самого великого, всегда обязан видеть в себе единоличного представителя всей администрации, а та постоянно ощущает, что вся ее власть, весь ее престиж передан или предоставлен в руки одиночки. Но получилось так, будто эта истина полностью рассеялась при свете дня, так что мне приходилось выискивать ее бессильной памятливостью сна.

– В могиле выше ты уже не будешь, – внезапно сказал я.

– Можно и так, – воскликнул он. – В старых текстах всегда что-то есть. Нет, вы, знаете ли, поддались своим проблемам со здоровьем. Вы взяли больничный, вы посчитали себя ущербным. От нечего делать получили возможность встречаться то с одним, то с другим; вы стали ощущать беспокойство; вы пустились на поиски чего-то, как будто вам было дано еще не все. И вот, что же происходит? В конце концов наступает головокружение, кажется, что история вас бросила, что она продолжает свой путь без вас, – и вы начинаете судить, говорить и даже пишете в прострации, раз вам не дано опередить свои сапоги.

Он еще раз бессознательно повторил доверительным тоном слово «пишете», как будто обронил его, сам того не заметив. Меня внезапно задел этот намек, я вспомнил написанный в жуткий день черновик письма; в один миг я утратил самообладание.

– Но нельзя же принимать во внимание то письмо. Я его не отправлял. Черновик, того меньше, две или три фразы без конца и начала, написанные, чтобы занять перо.

– Тсс! Вот именно: школьное задание. Я это понял сразу, как только этот листок попался мне на глаза: письменная работа. Знаете, когда пробуешь новое перо, выбираешь весьма специфические фразы, несуразные сочетания слов, грамматические примеры. И все же на будущее, будьте бдительны, выбирайте в своем компендиуме формулировок не такие броские.

– Куда делась эта бумажка? Кто забрал ее с моего стола, у меня же в кабинете?

– Я провел небольшое расследование о вашем каникулярном упражнении. Хотел узнать, не отправляли ли вы его. Ну и посмотрите, до чего, как всегда, все оказалось просто. Случай! Даже нет: так получилось. Виновник – один из ваших сослуживцев. Кажется, он работал вместе с вами: складывая свои бумаги, он по недосмотру прихватил с ними и вашу. На следующий день, когда он показывал свое досье Ихе, этот листок внезапно возник к всеобщему изумлению, ваш почерк тут же узнали; одно к одному, записка пошла в оборот.

– Кто из сослуживцев?

– Имени я не знаю: худой, болезненный.

– Этот паралитик, я так и думал. Он копался у меня на столе, он сделал это специально.

– Ха! бедный парень: этот случай был не менее неприятен ему, чем вам. Только представьте себе сцену: степенный Ихе, пунктуальный, методичный, постоянно занятый повышением эффективности труда, который буквально не существует вне рамок своей работы, и вот он перелистывает досье страница за страницей, обсуждает, делает заметки, как всегда ослепляя своими знаниями и решениями, его окружают секретари, новая машинистка напряжена от восхищения – и трам-тарарам, прямо среди цифр с неба сваливается ваша выходка, ваша сногсшибательная проделка! – Он извлек листок у себя из кармана и, по-актерски смакуя, стал с ним сверяться. – Да, это действительно забавно: «Сударь, я не могу продолжать работать в Вашем департаменте. Прошу Вас освободить меня от всех работ, всех обязанностей. Начиная с… я вновь обретаю свободу…»

Я хотел вырвать у него листок, я молча боролся с ним.

– Верните мне это; это принадлежит мне. Уйди, – закричал я прибежавшей из соседней комнаты Луизе, словно своим присутствием она угрожала осложнить положение, вклинившись между текстом, до которого и без того было трудно добраться, и мною. – Быть может, это кажется вам забавным, – сказал я с вызовом, – но даже если это смешно, мне не так уж хочется смеяться, когда за этими словами видятся пожары, насилие, бесчисленные невзгоды, целый проспект гробов.

Да, я бросал ему вызов, но он отнюдь не казался задетым и наблюдал за мною с симпатией, которая, напротив, расцветала, которая безмолвно распространялась, без коварства, без злобы, как нежный взгляд. Он тщательно разгладил листок бумаги и положил его на маленький столик.

– Что же подвело вас к мысли об увольнении? – Я сделал неопределенный жест. – Видите ли, – сказал он с предельной мягкостью, – вы ошибаетесь, считая, что ваши действия и намерения недооцениваются. То, что делает каждый, полезно для всех, и за каждым стоит свое будущее. Ваш голос – это глас народа. Быть может, вы еще зададите нам хлопот грезами из вашей чернильницы, но какая разница, мы не дадим им затеряться, мы будем следовать за ними так долго, сколько понадобится, чтобы определить их ценность и извлечь выгоду. Если я насмешничал над вашими измышлениями, то не из-за недостатка уважения, а потому, что в них есть и положительная сторона, они успокоительны, над этим можно посмеяться. Смотрите, – сказал он, вновь беря лист бумаги, – этот листок содержит точные слова, цепочку ясных фраз, он четко выражает тяжелое решение, от которого даже могут содрогнуться небеса, и в то же время он ничего не значит, да, посмотрите, тут ничего нет, все это не существует. В самом деле, когда я представляю себе, как Ихе, оттачивая свои гранитные тексты, продвигается с