Когда вы подобрались к краю скалы, тело Ребекки как будто засветилось.

Вы раскачали его несколько раз, чтобы придать ему импульс, и одновременно отпустили.

А когда спустились обратно к машине, Джордж вконец оторопел. И попросил тебя сесть за руль. Ты не смог включить фары – и вы спускались с горы в темноте.

Обратный путь с Эгины до Пирея занял всю ночь. На рассвете, когда вы добрались до Афин, в городе уже царило не смятение, а какая-то неопределенность. На каждом углу стояли военные с автоматами, они курили и подбадривали стариков. Дом Джорджа покоробило, но он устоял. Большинство его соседей уехало за город. Вы проспали несколько часов, разместившись вдвоем на его кровати. А когда проснулись, ты решил вернуться к себе. Джордж хотел пойти с тобой, но ты тихонько ушел один, пока он был в ванной.

Тебе больше не хотелось жить.

Ты стоял на балконе и думал, что сердце у тебя уже остановилось, а каждый слабый стук в темноте, каждый едва ощутимый толчок в теле где-то между большим пальцем руки и шеи лишь смутно напоминал биение твоего сердца, все еще хранившего воспоминание о чем-то красивом.

Ты представил себе, что будет потом – после того, как ты прыгнешь:

Площадь внизу всем запомнится как место, где погиб какой-то иностранец. Местные ребятишки будут расти и все время думать, кто же ты был такой.

Шум. Единственный вскрик. Тело свалилось с неба. Дробный топот подошв. К тебе подбегают люди. В окнах мелькают лица. Двери распахиваются настежь. Старушки удерживают ребятишек.

К тому времени, когда ты встретил Ребекку, было уже поздно. Ты будешь чувствовать свою никчемность всю оставшуюся жизнь. Твои руки всегда будут помнить то, чего они не сделали.

Какой-то старик переворачивает тебя.

Опусукается на колени и прикладывается ухом к твоей груди.

Ты видишь свои широко разбросанные руки – ладонями вниз. Жест падения.

Когда-то руки у тебя были совсем крохотные. Мать с отцом легко сжимали их в свои ладони по утрам, когда было холодно. И ты раскачивался между ними: раз, два, три – скок!

Ты видишь изодранные мыски своих «кларксов»[49] – светло-голубых. Карманы у тебя слиплись от конфет. Тебя окликают по имени – значит, хотят угостить или что-то показать.

Ты поднимался все выше и выше, цепко хватаясь за родительские руки, и солнце у тебя на головой рассыпалось на ослепительные осколки.

Когда-то все чужие руки казались тебе больше твоих собственных.

Руки везде и всюду.

И вот теперь тебя снова трогают чужие руки. Ты никогда не узнаешь, чьи они, но запомнишь, что они трогают тебя как живого.

А твои руки лежат бездвижно на булыжной мостовой у тебя под балконом.

Те же самые руки хватались за колючие отцовские щеки когда-то субботним утром – давным-давно, однажды субботним утром.

Один-единственный день выпал из колоды прошых дней.

«Проснись, папа! – зовешь ты. – Пора на рыбалку».

А занавески такие белые…

А глаза его спросонья утром такие карие-карие…

«Генри, малыш», – бормочет он.

Печаль в его глазах не только от тоски по другому сынишке. Вы вините себя – и никогда друг друга.

Холодно. Тягостно-унылый рассвет.

Ты помнишь, как он постукивает веткой по земле. Вслед за тем отовсюду выглядывают черви.

Ты смеешься и хватаешь их в пригоршню.

Моросит дождь, но после завтрака тебе тепло. Ты в изумлении протягиваешь червяка отцу. Черви думают, что стучит дождь. И ничего не могут с собой поделать. Они выползают на свет. Это неуправляемый инстинкт. Неодолимая сила влечет их в другой мир.

А еще сырая трава – и ты ее чувствуешь.

Отец встает на колени, берет тебя за руки. И крепко прижимает их к земле.

«Навсегда запомни этот миг», – говорит он.

Чтобы прогреть машину, уходит некоторое время.

Двигатель оживает – сам по себе. Утренний воздух насыщается запахом дизельного топлива.

С деревьев таращится воронье.

Свет, прерывистый дождь.

Рычаг переключения передач длинный и трясется, когда не держишься за него.

Червяки в серебристом ведерке на заднем сиденье. Они елозят друг по дружке – неслышно копошатся, точно медленно кружащие в воздухе снежные хлопья.

Тело – личина.

Ты поднял Ребекку на руки – и ощутил странную тяжесть.

Ты подумал – запомнила ли она, кем была. Может ли жить любовь, если она не связана с памятью?

Что, если после смерти она чувствует, что тебя нет рядом, хотя не может тебя вспомнить? Ты представляешь себе память в виде воспоминаний, собранных в кучу и уложенных в портфель, забытый на платформе.

Вокруг твоего тела стоят люди. Из окна выглядывает мальчуган-грек.

Наконец-то он понимает, почему его маленький братишка не хочет ложиться спать.

Как все дети, мальчуган становится частью того, что видит. Той же ночью он прокрадывается в комнату к братишке и берет его за крохотную ручонку. Он нащупал кого-то в темноте – и уже не отпустит.

Старик, который, как тебе показалось, перевернул тебя, стоит тут же, рядом.

Его качает.

Шляпа, слетевшая у него с головы, лежит на земле – ровно. Будь ты жив, ты подобрал бы ее и отдал ему.

А теперь ты как она, хотя сам того не знаешь.

Мертвые не дышат.

Не видят, не слышат, не шевелятся и не говорят.

И ничего не чувствуют.

После землетрясения улицы все так же завалены строительным мусором. Битое стекло подмели, но в афинских парках по-прежнему громоздятся сотни палаток. Люди все еще боятся возвращаться домой – вдруг тряхнет снова. В гостиной у тебя во всю длину стены зияет огромная трещина – она четко делит твою жизнь на до и после.

Джордж где-то в городе. Он навещает тебя. Иногда ты его впускаешь. Он присаживается за стол, и вы пьете горячий чай, ни о чем не разговаривая. Время от времени вы прогуливаетесь вместе по кварталу. Вы обсуждаете случившееся. Он покорно выслушивает правду о твоем брате, а про беременность ничего не знает.

Он отчаянно нужен тебе, но ты не желаешь его видеть.

Перед сном ты завариваешь ромашкового чаю. Вечер. Уличные фонари вспыхивают как бы сами собой.