Иногда при виде шефа, сидевшего за своим прекрасно оснащенным начальственным столом, будто пупс в игрушечном пароходике или паровозике, совенок буквально впадал в отчаяние. Он, исполнительный директор, был такой хороший, непьющий и некурящий, едва ли не с пуховыми белыми крылышками для полетов в финансовой виртуальности, – но шеф совершенно его не ценил. Неблагодарный (и недальновидный) шеф держал своего маленького гения за глупого мальчишку, угощал его шоколадными конфетами с ликером и отечески подозревал в затянувшейся девственности. Это, кстати, не соответствовало действительности: у совенка имелась верная любовница, сорокалетняя и бледная, как талый снег, учительница физики, безвестно жившая на самой окраине города в блочной пятиэтажке, с выходом окон на мистический пустырь, буквально пустой и безвидный, нечувствительно поглощавший все, что помещали туда природа и человек. Горизонт перед глазами женщины был неровен, будто край измятой бумаги, от которой оторвали какую-то важную запись, – и примерно так же была устроена ее душа, лишенная чего-то существенного и бесследно топившая в себе любое к ней направленное чувство, будь то сентиментальная привязанность совенка или недоброжелательство завистливых коллег. О гибели своего «знакомого» учительнице сообщила программа «Криминальные новости», где исполнительного директора показали ничком на размытом дождями гравии, в той самой беспомощной позе с подмятыми под тело руками, в какой он всегда засыпал в ее постели после краткого любовного спазма. Женщина была единственной, кто знал эту безрукую позу тюленя, – а вот теперь любой телезритель мог видеть на своем экране округлую тушу, ластообразные подошвы новеньких модельных туфель, очень мало походивших по земле, плюс медлительное перемещение нескольких пар каких-то форменных шнурованых ботинок, словно желающих, но никак не могущих перешагнуть через неудобно, на узкой тропинке между гаражами, разлегшийся труп. Вероятно, это впечатление не так легко поглотилось пустынной душою учительницы: некоторое время там маячило что-то чужеродное, никак не сливавшееся с пейзажем, словно погибший «знакомый» поселился под окнами – на пустыре, где вдруг ни с того ни с сего понаставили всего за месяц серых железных гаражиков, и ночные припоздавшие автомобильчики волнообразно шуршали по гравию, словно все глубже закапываясь в землю и затихая где-то под землей, в царстве мертвецов.

* * *

При жизни исполнительный директор знал за собой один серьезный недостаток: он почти не мог знакомиться с людьми. В схемах, которые он придумывал, люди, конечно, были: совенок логически вычислял, на каком служебном месте должен оказаться нужный человек, каковы его предполагаемые деловые свойства и тайный личный интерес, – он открывал партнера, как астроном открывает планету, по силовым соотношениям власти и бизнеса. Но с конкретной персоной вступали в контакты другие, и когда обретенный партнер вдруг появлялся во плоти, исполнительный директор испытывал замешательство. Реальный человек состоял из множества подробностей, совершенно к делу не относящихся, но видных в первую очередь, буквально выставленных напоказ; совенку было трудно уразуметь, что фигура, вызванная из небытия его аналитическим умом, самочинно обладает черной чертячьей бородкой, или горбатым, как рыбина, носом, или пристрастием к бежевой гамме в одежде, – обладает, наконец, своими личными вещами, которых особенно много бывает у посетительниц: стоит такой деловой партнерше расположиться в кресле для гостей, как все вокруг оказывается занято ее органайзером, ее сумочкой, ее перчатками, зонтиком, платком.

Со своими произведениями исполнительный директор говорил и гладко, и толково, но голос его при этом был фальшив. Даже просто приблизиться к незнакомому человеку становилось для совенка таинственной пыткой: ему мерещилось, будто человек заранее сопротивляется, распространяет вокруг себя ощутимое, плотное поле отталкивания, постепенно переходящее в его физическое тело, как звучащая музыка переходит в видимый магнитофон. Порою коллеги наблюдали, как на какой-нибудь презентации исполнительный директор ЭСКО, совершенно одинокий, с неизбежной рюмочкой, нагретой в кулаке, движется между гостей по непонятной траектории, приставными шажками, делая время от времени резкие боковые повороты, словно разучивая без партнерши технику вальса. Все незнакомые люди казались совенку некрасивыми. Никто, кроме него, не видел в жизни столько уродливых женщин: их разбухшие либо слишком четкие черты, кое-как усредненные косметикой, виделись ему искаженными и потому жутковатыми вариантами нескольких привычных лиц, иногда мешавшихся между собою, будто куски человечины в творении доктора Франкенштейна. Его учительница могла совершенно не опасаться любовной измены. Более того: когда исполнительный директор замечал у той или иной деловой особы, фланирующей на презентации или эффектно явившейся в офис, ее сыроватые слабые волосы, ядовито перекрашенные французской краской, или ее, читаемую сквозь чужое, угловатость лица, – ему становилось страшновато за целость оригинала. Хотелось поскорее закончить дела, покатить (все под горку) на свою заветную окраину, поставить машину возле бедного, но верного киоска, покрытого под грубыми решетками лупящейся коростой недавнего пожара, взбежать, шибко работая коленями и локтями, по маленькой, почти детсадовской, кабы не окурки, лестнице «хрущевки», нажать на белую, всегда такую чистую кнопку звонка.

В общем, исполнительному директору, чтобы пообщаться с незнакомцем и при этом не испортить дела, нужен был посредник, менее незнакомый для совенка, уже устоявшийся в сознании; Гера, посредник по натуре, на эту роль отлично подходил. Вместе они разыграли несколько финансовых этюдов; Гера, мало понимая суть происходящего, открывал какие-то банковские счета, тут же приходившие в движение и уподоблявшиеся в его уме тем жутковатым бассейнам со многими вливающими и выливающими трубами, с которыми он никогда не умел справляться на уроках арифметики. Непонимание привело к тому, что Гера, следуя своему естественному инстинкту, захотел иметь в ЭСКО поддержку: боевую подругу. Работавшие там четыре подтянутые женщины, сходные между собою покроем костюмов и походкой, несколько механической из-за обязательных в офисе каблуков, не понимали дружеских чувств. Вика, поскольку с инвалидным предприятием ничего не вышло (не из-за стараний Антонова, а просто потому, что у Тихой как-то не составилась послушная медкомиссия), осталась Гере должна. Внешность ее показалась исполнительному директору особенно несуразной из-за широко расставленных заячьих глаз, в которые никак не удавалось посмотреть, – но сама кандидатура, на которую совенок имел свои деловые виды, не вызвала возражений. С водворением Вики в офисе ЭСКО у Геры появился там как бы собственный стол, возле которого он неизменно ставил свой хорошо набитый портфель, а стоило Вике отлучиться – прочно садился на хозяйское место и запускал на компьютере любимую игрушку.

На этот раз Антонов не возражал против Гериных деловых инициатив. После выписки и свадьбы (окончившейся ночью первым и единственным конфузом Антонова) разленившаяся Вика оформила академический отпуск. Тогда и начались шатания по подругам, тогда и вошли в обычай поздние появления с эскортом из одного, а то и двух молодцеватых негодяйчиков, с какими-нибудь скверными цветами, скрывавшими около самых зрачков, независимо от вида и сорта, дурную козлиную желтизну. Тогда Антонов научился питаться мусором тишины: длинными, точно спущенными с нитки трамвайными звонками, еще не вполне знакомыми голосами в подъезде, шаркающими шажками будильника, словно бесконечно приближавшимися к нему из бесконечной пустоты, чириканьем воробьев, напоминавшим звуки заточки маникюрного инструмента; тогда же окончательно встала работа над рукописью. Тогда же в полную силу явился перед молодоженами денежный вопрос.