Слухи оказались на руку Песьему Царю: никто больше не рисковал углубляться в тайгу, ходить на дальние ягодные болота, примыкавшие к колонии. И он постепенно уверился в своей власти над большим лесным краем, где он и вправду был властелин, самодержец. Милиции и крупным бандитам не было до него дела, они даже не знали, что существует такой Песий Царь; а по мелким поселкам и деревням ему стали выказывать почтение, с изумлением понимая, что в смутные, смежные времена под боком выросло что-то новое и с этим надо жить. К тому же почистил он эти поселки, вывел там бродяг и мелкое пьяное ворье, а новые не приходили, по верному телеграфу бродяжьих людей узнав, что там небезопасно. Вроде и не было у бродяг способа дать друг другу весточку, однако как-то они узнавали все, что нужно, будто метки какие оставляли, и в селах наступил покой.

Он уже подумывал обложить эти поселки данью, ввести их, так сказать, в свою вотчину; забрать под себя черных лесорубов. Медленно, грузно из него вылепливался другой человек, владетельный характер, но с безумным коленцем, ибо власть свою он видел не в людях, а в псах и думал расплодить их, чтобы счет шел уже на сотни. А люди считали, что бывший лагерный охранник, когда колонию закрывали, знал, что все вернется, и готовы были признать его пророком – или тайным хранителем, каких, наверное, много осталось в нужных местах, в зонах да на секретных заводах, ждать возрождения Союза, просто о других они не слышали.

Где-то там, на Большой земле, горел парламент, начинались войны, а в глуши лесов вырастал персонаж из семнадцатого века, бунташный царь всея Руси. И не было у него никаких понятий о власти, умственно он так и оставался лейтенантом внутренней службы, да и, пожалуй, ум его как-то размяк, сделался суеверен, не ум уже руководил им, а дремучее чутье; Песий Царь глубже других вник в новое время, почуял его, впустил в себя, и оно его изменило, поразило, как откровение.

…Кирилл еще не отошел от страха, от псов за спиной и пуль, летящих почти в лицо. Если бы он был спокоен, он рассказывал бы иначе; а так было понятно, что он не просто один из арестантов Песьего Царя.

– Песий Царь сделал тебя компаньоном? – спросил Марс.

– Да, – ответил Кирилл. – Дело тут нехитрое. Он сразу понял, что со мной можно иметь дело. Зэк и вохра, а сошлись.

– И ты не сбежал? – спросил Марс.

– А смысл? – ответил Кирилл. – Он на меня слово какое-то повесил, как замок, – псы меня в упор не видели, точно я один из них или дерево. Там хорошие деньги можно было делать. Только с придурью он, с большой придурью. Я ему говорю – давай доходяг этих выкинем, наберем нормальных рабо… – Кирилл в последний момент поправился, сказал «работяг», а не «рабов». – А он меня в расход назначил.

– А теперь я тебе расскажу, как было дело, – сказал Марс. – Стукачом ты был, может даже, главстукачом. Слишком много знаешь, при начальстве состоял. Врешь ты все про корунды. Возвратился, чтобы колонию к делу приспособить, лесопилку там оборудовать. А место занято. Тогда ты к Песьему Царю на службу пошел – он же наверняка знал, что ты стукач, свой человек, можно сказать. А ты присматривался, как бы Царя этого ухандокать. Только почуял он, не тот ты человек, чтобы гниль уметь скрывать.

Кирилл смотрел испуганно и зло.

Марс кивнул на него головой Даниле, тот повел стволом автомата: вставай, иди.

– Давай в ту же яму, где собаки, – сказал Муса, и Данила ответил:

– Туда, туда.

Я понимал, что наемники разыгрывают спектакль, им незачем убивать Кирилла, но на мгновение и сам поверил, что беглеца расстреляют сейчас за бараком.

Кажется, Кирилл рассчитывал, что мы возьмем его проводником. Теперь он дрожал, губы тряслись, пальцы бессмысленно комкали край брезентовой куртки. Но я чувствовал, что Кирилл не сдался, где-то внутри он сжался, маленькая, но яростная злоба хорька не дает ему умолять о пощаде.

Данила не довел его до ямы, полоснул очередью поверх головы, так чтобы от стены барака полетела труха. Кирилл пригнулся, замер, чувствуя, что обмочился, по ноге стекает теплая струйка. Бойцы весело засмеялись, Марс поморщился.

– Ладно, живи, пойдешь с нами, – сказал Марс. – Покажешь, что и как в колонии, – отпустим.

Кирилл молча и подобострастно кивнул. А мне показалось, что мы напрасно берем его с собой; лучше бы уж застрелили здесь – он мелкий, но мстительный и потому опасный человек. Но Марс уже закинул на плечо автомат, готовясь идти – он видел впереди цель, оправдание отлучке из Москвы; и я заранее пожалел Песьего Царя.

К бывшей колонии мы вышли к вечеру. Был закат, один из тех таежных закатов, которые становятся пошлыми на фотопленке, но вживую кажутся знамением. Густо-красное солнце уходило в багровеющие облака, последние его лучи падали на старый карьер, где добывали розовый кварц; мутные сахаристые глыбы по краям просвечивало насквозь, и казалось, что это огромные комья плоти; к краю карьера вели шланги насосов, здесь вновь наладили добычу.

В колонии горел электрический свет. Часть бараков была порушена, часть – подлатана, обтянута «колючкой», а вдоль проволоки бегали, пристегнутые за ошейник к тонкой металлической струне, овчарки. Ветер дул на нас, псы не чуяли чужих, от бараков смердело тухлым мясом, гарью, дымом, но собаки все же беспокоились, перебегали с места на место, натягивая поводки.

Мы сошлись впятером; Марс достал бинокль и долго-долго осматривал колонию; заново обжитый участок был невелик, всего три барака и мелкий домишко. Кирилл объяснил, где ночует Песий Царь, где содержит он арестантов, где хранит свою двустволку, и стоял в стороне, не вмешиваясь в разговор, пока не спросят.

– А проводов-то нет, – сказал Муса. – Генератор гоняют?

– Насосы, что в карьере, можно от дизеля запитать, – сказал Джалиль. – Наверное, соляру жгут.

– Откуда здесь соляра? – неприязненно спросил Марс. – С неба падает?

– Посмотри правее вышки, – ответил Джалиль.

Бинокль передавали из рук в руки; правее вышки темнели вкопанные в землю три железнодорожные цистерны. Когда-то их, видно, забросили сюда вертолетом, и теперь новые обитатели колонии жгли старые запасы топлива.

– Прости. – Марс толкнул плечом Джалиля. – Что-то я сорвался. Бред все-таки.

Со стороны колонии прилетел сильный порыв ветра. Он принес невозможный, казалось бы, в этих краях запах – запах свежевыпеченного хлеба. И вдруг мне показалось, что все происходящее – чудовищная ошибка, мы можем убрать оружие и смело идти вперед – нас ждут приют, ночлег, нечто чрезвычайно родное, в чем мы родились, выросли, из чего состоим.

Пытаясь понять, откуда эти умиротворяющие пассы подсознания, я вспомнил, как однажды вечером я шел мимо хлебного завода. Смеркалось, была осень; в такие вечера особенно остро чувствуешь, что никто не ждет тебя дома, ощущение это сентиментальное, но очень цепкое, сиротское, бродяжье. И вдруг из-за стены остро, сладко запахло свежим хлебом. Я поднял голову – завод, низкий, кирпичный, был немного похож на тюрьму или казарму, и запах доносился из-за стены, густо увитой колючей проволокой.