— Почему вы так уверены?

— Ну, это просто. Вы видели насколько Будищев выше покойника? Если бы был именно он, то удар был бы нанесен сверху вниз, чего в данном случае не наблюдается.

— А если Шматов?

— Кто, простите?

— Рядовой Шматов, приятель Будищева.

— Господь с вами, господин штабс-капитан! Неужели вы всерьез полагаете, что я помню всех рядовых вашей роты? Если так, то вы безбожно льстите моей памяти, чего она совершенно не заслуживает.

— Да, действительно, — смутился Гаупт, — прошу прощения, он примерно четырех вершкового[30] роста.

— Ну, это, пожалуй, возможно. Но повторюсь, вероятность такого не слишком велика.

— Что же, я вас понял, Александр Викторович. Готовьте заключение, мне необходимо будет приложить его к докладной записке.

— Сию секунду!

— Да, и постарайтесь писать разборчиво. Перебелить ее будет некому, разве вы сумеете воскресить вашего пациента.

— А вот это вряд ли, — скупо улыбнулся врач.

— Э… вряд ли воскресить, или вряд ли написать разборчиво? — пошутил Гаупт.

— И то и другое, Владимир Васильевич, сами, небось, знаете, умеющих писать каллиграфическим почерком с медицинского факультета нещадно изгоняют еще на втором курсе[31]. Что бы, так сказать, не позорили профессию.

Все же разговор с врачом не успокоил до конца офицера. Штабс-капитан был человеком дотошным и не любил неясностей. Но как дознаться до истины он не представлял. Заключение врача на счет Будищева почти успокоило его. "Почти" потому что оставался нервно ведущий себя Шматов. Но если первый был крепким орешком, и расколоть его даже в случае виновности было непростым делом, то второй вне всяких сомнений был слабым звеном. "А что если виновен Шматов, а тот его покрывает?", — мелькнула мысль у Гаупта.

Тут его внимание привлек только что подъехавший экипаж. Впрочем, назвать экипажем эту повозку было бы изрядным преувеличением. Скорее просто линейка, но управлял ей ни кто иной, как полковой священник отец Григорий Лапшин.

— Здравствуйте, батюшка, — поприветствовал его офицер, в голове которого мелькнула удачная, как ему показалась, мысль.

— Спаси Господь, — благословил его иеромонах.

— Вы, верно, в связи с нашим происшествием?

— Истинно так, — важно кивнул тот, — надо бы отпеть новопреставленного раба Божьего.

— Отец Григорий, — решился Гаупт, — у меня к вам дело.

— Слушаю вас.

— Видите ли, есть основания полагать, что в несчастном случае могут быть замешаны два человека.

— Что это значит, вашего писаря убили?

— Я пока не знаю, но…

— И какого же рода у вас дело?

— Не могли бы вы поговорить с подозреваемым. Так сказать, помочь им облегчить душу.

— Господин штабс-капитан, — пристально посмотрел на Гаупта священник, и от его пронзительного взгляда тому стало не по себе, — а вы меня, часом, ни с кем не перепутали?

— Отец Григорий, я прошу вас посодействовать в раскрытии возможного преступления!

— Нарушение тайны исповеди, сын мой, никакими резонами оправдать нельзя! — назидательно произнес священник.

— Но…

— Никаких, но! Впрочем, если вероятный преступник действительно раскается, то я попытаюсь убедить его признаться. Это все что я могу вам обещать.

— О большем я вас и просить не смею.

— Ну, хорошо, о ком речь то?

— Один из них…

— Их что несколько?

— Двое, батюшка. Так вот, один из них рядовой Будищев…

— Господи! — всплеснул руками отец Григорий. — Да вы точно не в себе, Владимир Васильевич! Нашли того кто может раскаяться на исповеди, нечего сказать. А кто второй?

— Рядовой Шматов.

— Федор… этот, если ему Будищев голову не задурил, может и повиниться.

— Вот и я на это надеюсь. Кстати, основной подозреваемый — как раз Шматов.

— Даже так? Чудны дела твои Господи!

После этого разговора, священник прямиком направился к импровизированной гауптвахте, где долго разговаривал с арестованными. Закончив, он отслужил службу по безвременно почившему писарю, и обратился к своей пастве с проповедью, содержание которой Гаупт не слишком запомнил. Кажется, священник призывал солдат жить в соответствии с законами божескими и человеческими и возлюбить ближних, как самого себя. И уж во всяком случае, не притеснять местное население. Все это время штабс-капитан пристально наблюдал за отцом Григорием, но тот оставался невозмутимым.

Никто после этого не обратился к нему с признанием, а поскольку никаких прямых улик не было, то решено было считать смерть Погорелова несчастным случаем, а Будищева и Шматова из-под стражи освободить. Без наказания они, впрочем, не остались. Именно им пришлось копать могилу усопшему в еще не оттаявшей толком земле.

Весна все больше вступала в свои права, когда, наконец, пришел высочайший манифест о начале войны с Османской империей, а вместе с ним приказ о выступлении. Надо сказать, что долгая стоянка в Бердичеве подействовала на солдат и офицеров несколько расхолаживающим образом. Начались разговоры, что войны вероятнее всего не будет, а войска после нахождения в летних лагерях вернутся в казармы. Однако двенадцатого апреля стало ясно, что война началась, а уже двадцать первого полк выступил в поход.

И вновь местные жители, любопытствуя, заполонили все крыши и возвышенности, чтобы поглазеть на такое зрелище. Однако на этот раз земля успела подсохнуть, и все обошлось без потерянных сапог. Под звуки полкового оркестра Болховцы рота за ротой проходили маршем по знакомым улицам к железнодорожной станции. Составлявшие большинство населения этого городка евреи и поляки, конечно, обошлись без приветственных криков и патриотических манифестаций. Но вездесущие мальчишки радостно бежали вслед солдатам, а некоторые барышни все-таки махали платочками.

Среди последних была и Геся Барнес. Бедная девушка сама не заметила, как не на шутку увлеклась рослым и красивым Николашей Штерном. Он был добр, вежлив и неизменно весел, так что в него нельзя было не влюбиться. Правда он так и не нашел солдата принесшего в Бердичев скорбную весть о бедняге Марке, но разве его можно в этом винить? Как вообще можно в чем-то обвинять такого чудесного человека! К тому же, взаимные чувства так охватили их, что молодые люди и думать забыли о чем-то кроме друг друга. И вот теперь он уходит, а она остается здесь! Его вообще могут убить на этой дурацкой войне, и она его больше никогда-никогда не увидит… это было ужасно несправедливо!