Читатели часто спрашивают меня, как я отношусь к переделкам моих романов в киносценарии, пьесы, либретто, телеинсценировки. Такая судьба постигла несколько моих произведений — по одним сняли фильмы, по другим поставили драматические спектакли и даже балеты, третьи стали основой комиксов. Были и телесериалы, и радиоинсценировки.

Могу лишь повторить уже сказанное однажды: всякая переделка, всякий перевод прозы в другой жанр — это насилие над автором. Как бы ни старались следовать букве и духу книги, при попытке перенести ее страницы на сцену ли, на большой киноэкран или на маленький экран телевизора, непременно претерпит изменения что-то самое главное: что-то выпятится, а что-то, наоборот, исчезнет.

Это естественно, иначе и быть не может. Сочинительство — сродни ремесленничеству, романист, каким бы мастером он ни был, остается мастеровым. Он — кустарь-одиночка. Когда я начинаю роман, у меня ничего нет, кроме машинки да дести чистой бумаги. Когда же произведение адаптируется для кино, для театра, для радио или телевидения, то какая уж тут кустарщина — вступают в свои права законы производства и коммерции, предлагаемый товар должен отвечать требованиям рынка. Тут мало машинки и бумаги (впрочем, это я, старый и косный ретроград, стучу на машинке — молодые дарования вроде доны Зелии Гаттаи, Фернандо Сабино, Жоана Убалдо Рибейро набирают свои тексты на компьютере, честь им и хвала!). Чтобы снять фильм, нужна целая, извините, орава людей: продюсер, режиссер, сценарист и художник, оператор просто и звукооператор, композитор и музыканты, бутафоры и костюмеры, маляры и плотники и осветители — и несть им конца, и имя им легион! А на телевидении к ним добавляются еще и зрители — сидят по домам перед своими ящиками, смотрят очередную серию, а воздействие на развитие сюжета, на характер и место персонажей оказывают решающее: какой-нибудь третьестепенный фигурант, если попадет в струю, потрафит зрительским вкусам и симпатиям, может обернуться главным героем, да и фабула раскручивается и перекраивается в угоду запросам публики. Автор ежеминутно чувствует себя обобранным: в один прекрасный день он сам перестает узнавать свою книгу.

«Зачем же вы соглашаетесь на экранизацию или инсценировку, если вам это сулит верные страдания, уязвленное самолюбие, досаду и горечь?» — резонно спросят меня. Зачем? По трем причинам, и все три одинаково важны. Во-первых, даже в самых скверных «переделках для…», в тех, которые бесконечно далеки от содержания и духа оригинала, от истин, милых сердцу автора, остается все же что-то из того, что он хотел сказать, от чувств, которые хотел передать другим. Нет, все же что-то — и быть может, самое главное — пребывает в неприкосновенности.

Во-вторых, книга может рассчитывать, что прочтут ее несколько тысяч человек: десятитысячный тираж уже можно назвать значительным. Правда, бестселлер в Бразилии — это вдвое больше, и бывают, конечно, исключительные случаи — сто-двести тысяч, но крайне редко. У фильма же огромная, а у сериала вообще необозримая аудитория: его увидят миллионы людей, и среди них — сотни тысяч неграмотных. Мне рассказали, что телесериал «Тьета де Агресте», созданный по мотивам моего романа, каждый вечер собирал у экранов по пятьдесят миллионов восторженных зрителей. Значит, пусть часть, пусть крохи из того, что я хотел сказать, дойдет до такого множества душ.

Не кривя душой и не лукавя, приведу третью причину — не менее существенную. Я кормлюсь исключительно плодами своих рук, я существую на те деньги, которые дают мне авторские права на издания, перевод, экранизацию или инсценировку моих книг. Иного источника дохода у меня нет.

Предваряю ваш следующий вопрос: спорю ли я со сценаристами и либреттистами, покладисто соглашаюсь с изменениями или стою насмерть, требуя неукоснительной верности, одним словом, принимаю ли я участие в «переделке для…»? Отвечаю: ни малейшего. Я не вмешиваюсь в инсценировку, предоставляю мастерам этого дела полнейшую свободу. Ничего не знаю и знать не желаю, меня это никоим образом не касается. Я считаю, что хороший сценарий или инсценировка — самостоятельные произведения, а не выжимка, не пастиш[62]. Не лезь, говорю я себе, это уже не твое.

И напоследок. О, милый собрат по перу, прими мой добрый совет, плод горького опыта: не хочешь страдать и мучиться — не ходи на фильмы и спектакли, не смотри телесериалы, поставленные по твоим книгам. Заламывай за предоставление «прав на…» цену повыше — как можно выше! — пусть деньги компенсируют тебе все тяготы и издержки, но Боже тебя упаси любопытствовать, что же в итоге вышло на экран или на сцену, во что превратили твое дитя. Побереги себя.

Неподалеку от театра «Феникс» встречаю великого актера и давнего друга Прокопио Феррейру. Но что это? Отчего он так хмур, еле цедит слова в ответ на мой сердечный привет? В чем дело, Прокопио?

— Я вчера заметил тебя на той стороне улицы, окликнул, позвал, завопил что есть мочи «Жоржи! Жоржи!», а ты даже не посмотрел в мою сторону, будто оглох. Вот я и решил, что ты меня больше знать не хочешь.

Драматург Жораси Камарго тоже обижен: не далее как третьего дня столкнулся со мной, я же прошел мимо и ухом не повел, не подумал поздороваться.

Друзья мои, не обижайтесь, не обвиняйте меня в невоспитанности. Это был не я, а младший мой брат, Жамес Амаду.

Жоэлсон, средний брат, пошел в родню по материнской линии, где все мужчины высоки ростом и хороши собой. Мы же с Жамесом удались в полковника Амаду. Несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, мы с ним похожи как две капли воды, как близнецы-двойняшки. Немудрено, что нас так часто путают, отчего и проистекают всяческие недоразумения и обиды.

…В 1944 году в Сан-Пауло на многолюдном приеме по случаю выхода в свет «Городка Ильеуса» некая дама — Мария… ну, скажем, Мария-Умелые Руки — подобралась поближе, придвинулась вплотную и, воспользовавшись невообразимой толчеей, принялась искусными пальчиками «заряжать аркебузу» — извините, ради бога, не я придумал это манерное и витиеватое иносказание, а Доривал Каймми, — так вот, взялась за дело, полагая, что дело имеет с виновником торжества, а не с юным и безвестным литератором.

И вот тут-то обнаружился во всей красе, в полной мере проявился — нет, вовсе не то, о чем вы подумали — вздорный и переменчивый нрав сеньора Жамеса Амаду. Когда великий Прокопио махал ему рукой с противоположной стороны проспекта, когда даровитый Жораси выжидательно глядел на него, он не сообщил им, что его приняли за другого, а гордо прошествовал мимо. А вот в этой ситуации он не преминул сообщить: «Сударыня, это принадлежит не Жоржи Амаду. Я его брат, я на десять лет моложе и тоже пишу. Поверьте, от замены вы только выиграете. Поверьте и попробуйте. Не пожалеете».

На прощальном, устроенном ангольскими писателями по случаю нашего отъезда, обеде Луандино Виейра[63], произнося тост, сообщает мне: