границу пародирует жанр путевых заметок советских писателей и, в частности, прямо ориентирован на И. Эренбурга (ср. указание на «двенадцать трубок», выкуренных рассказчиком). Однако структура этого путешествия имеет одно характерное отличие от его литературных предшественников: все события повести происходят не в пунктах остановки, а между станциями; это подчеркивается названиями глав, которые, вопреки традиции, соответствуют не станциям, а перегонам, и разрывают повествование в самых неожиданных местах. Эта особенность композиции придает повести характер странствия, вызывая ассоциации с духовной литературой. В частности, повесть Ерофеева прямо соотнесена с Евангелием. Эта соотнесенность многое объясняет в структуре и семантике повести.

«Встань и иди» («Талифа куми») – слова Иисуса, обращенные к воскрешенной, – многократно повторяются в повести. Впервые их произносит повествователь, обращаясь к самому себе, в первой главе, когда, проснувшись в чужом подъезде, он выходит из него на воздух. «Иди, Веничка, иди» – это один из многочисленных вариантов «талифа куми», проходящих через всю повесть. Надо заметить, что первые три главы повести имеют ряд четких параллелей с тремя заключительными главами: ср., например, рассуждение о Кремле и Курском вокзале, описание «неизвестного» подъезда, слова, с которыми герой обращается сам к себе. Между началом и концом повести имеется и ряд прямых текстуальных совпадений. Этот параллелизм, во-первых, придает композиции форму замкнутого круга. Во-вторых, при взаимном сопоставлении двух частей текста семантика каждой из них становится яснее. В частности, получает разъяснение один из смыслов, которые придаются в повести словам «Встань и иди»: «…я сказал себе: „Талифа куми, то есть встань и приготовься к кончине“». Выход героя из подъезда в первой главе таким образом тоже получает ассоциацию с темой казни. Эта ассоциация подкрепляется некоторыми деталями этого первого эпизода повести. Таково рассуждение героя о том, что после стакана кориандровой его «душа в высшей степени окрепла, а члены ослабели», перефразирующее слова Иисуса, сказанные в Гефсиманском саду («Дух бодр, а плоть слаба»). Трое людей, выводящие героя из ресторана, названы «палачами». И наконец, в следующей главе описывается смерть: «…давайте почтим минутой молчания два эти смертных часа». Смертными часами названо «бессильное и позорное время» «от рассвета до открытия магазинов». Описание этих часов сопровождается намеками на евангельский сюжет: Гефсиманский сад (выход на рассвете из подъезда), шествие на Голгофу (эпизод в ресторане: «…подхватили меня под руки и через весь зал – о, боль такого позора!») и наконец сама казнь – герой стоит «как столб посреди площади Курского вокзала». Тема казни в этих начальных эпизодах подкрепляется сопоставлением с заключительной сценой, уже явно ориентированной на распятие. Заметим также, что все события повести происходят в пятницу.

В соответствии с развитием евангельского сюжета, за смертью следует воскресение. Герой воскресает, опохмелившись: «Я взял четвертинку и вышел в тамбур. Так. Мой дух томился в заключении четыре с половиной часа, теперь я выпущу его погулять. Есть стакан и есть бутерброд, чтобы не стошнило. И есть душа, пока еще чуть приоткрытая для впечатлений бытия». Процесс воскресения окружен тайной: вся глава «Серп и Молот – Карачарово» пропущена, о чем читатель узнает еще до начала повести из «Уведомления автора». Этот прием придает пропущенной главе особую значительность. Соотнесенность этой сцены с воскресением подкрепляется еще и тем, что путешествие в Петушки описывается как путь в Эдем: «Петушки – это место, где не умолкают птицы, ни днем ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин. Первородный грех – может, он и был – там никого не тяготит». О предстоящем путешествии в Эдем – Петушки троекратно возвещает голос с неба – «сиплый женский бас, льющийся из ниоткуда» (ср. трактовку громкоговорителя как голоса с неба в романе Булгакова «Мастер и Маргарита»).

Помимо описанных сцен, прямые цитаты и отсылки к Евангелию пронизывают весь текст повести. В связи с этим происходит проекция героя и повествователя на образ Христа. Так, можно упомянуть сравнение членов бригады, которую возглавляет герой, с «птицами небесными, не собирающими в житницы»; слова «довольно в мутной воде рыбку ловить, – пора ловить человеков!», с которыми герой приступает к собиранию вокруг себя компании собутыльников; искушение героя Сатаной, который советует ему прыгнуть с поезда, и многое другое. Особенно ярко проявляется это отождествление в рассуждении о Кремле: «Сколько раз – уже тысячу раз, напившись или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец, насквозь и как попало – и ни разу не видел Кремля». Эти слова, сказанные героем о себе в начале повести, совпадают с рассуждением о Боге в конце повести:

…Если ОН – если ОН навсегда покинул землю, но видит каждого из нас, – я знаю, что в эту сторону Он ни разу не взглянул… А если ОН никогда моей земли не покидал, если всю ее исходил босой и в рабском виде, – ОН обогнул это место и прошел стороной…[761]

Параллелизм с Евангелием подкрепляется самой манерой изложения, в которое то и дело оказываются вкраплены сетования на забытые героем и безвозвратно погибшие для потомства эпизоды, что сообщает повести характер предания.

Особую роль в истории странствий и гибели героя играют четверо его слушателей, товарищей, преследователей. На протяжении повести образ четверки возникает несколько раз, принимая разные конкретные обличья. Это четверо соседей по комнате в общежитии; четверо членов бригады на кабельных работах; четверо палачей в сцене казни. В сцене, когда четверо в общежитии отвергли героя, они располагаются вокруг него следующим образом:

…все четверо потихоньку меня обсаживают – двое сели на стульях у изголовья, а двое – в ногах. И смотрят мне в глаза, смотрят с упреком, смотрят с ожесточением людей, не могущих постигнуть какую-то заключенную во мне тайну.

«Ну так вставай и иди», – приказывают четверо герою. Последняя деталь увеличивает параллелизм этой сцены с распятием, которое тоже совершается четверыми, располагающимися вокруг героя таким же образом:

Они приближались по площади, по двое с двух сторон. «Что это за люди и что я сделал этим людям?» – такового вопроса у меня не было. ‹…› Подошли и обступили…

В этом контексте постоянных сопоставлений с евангельскими мотивами «четыре» может трактоваться как символ креста.

Постоянная ориентация на евангельский текст придает описываемым в повести событиям особую коннотацию. Каждое событие существует одновременно в двух планах. Похмелье интерпретируется как казнь, смерть, распятие. Опохмеление – воскресение. После воскресения начинается жизнь – постепенное опьянение, приводящее в конце концов к новой казни. Герой прямо говорит об этом в конце повести: «Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души?» Однако такая трактовка бытовых событий, в свою очередь,