Это была княжна Екатерина Долгорукая.

Алексей Григорьевич вздохнул. Красавица, слов нет. И при этом глупа как пробка. Выгоды своей не понимает! Влюблена по уши, но, увы, не в Петрушку–императора, а в какого‑то там… в какого‑то… Долгорукий задохнулся от возмущения.

* * *

Ну, если говорить правду, задыхался и возмущался князь–отец совершенно напрасно. Избранником его дочери был совсем не «какой‑то там», а Альфред Миллесимо, шурин австрийского посланника в Петербурге графа Вратислава. Миллесимо исполнял при своем родственнике должность атташе. Екатерина познакомилась с ним на приеме у саксонского министра[35]Так иногда называли иностранных посланников./ Лефорта. Представила их друг другу жена английского посланника леди Рондо, когда все собравшиеся были самозабвенно увлечены игрой в карты, для которой, собственно, и собирались у Лефорта – человека не очень приятного в общении, зато азартного картежника. Добродушной сплетнице леди Рондо сделалось жаль двух молодых людей, которые не разделяли общей страсти к игре, вот она и познакомила княжну Екатерину с молодым графом, не подозревая, что положила начало совсем другой страсти…

Они полюбили друг друга с первого взгляда, и совсем скоро Миллесимо уже сделался своим человеком в доме Долгоруких. Еще через некоторое время молодые люди были объявлены женихом и невестой. Князь Алексей Григорьевич, казалось, был очень доволен партией, которую сделает дочь: ведь семейство Миллесимо, поселившееся в Богемии в конце пятнадцатого столетия, было ветвью старинного итальянского рода Каретто, состояло в родстве с маркизами Савона и другими влиятельными старинными фамилиями. Князь Иван Долгорукий, благоволивший к Вратиславу оттого, что к нему благоволил молодой император, также покровительствовал увлечению Екатерины. Ее сестра Елена, и вполовину не такая красивая, как остальные молодые Долгорукие, злословила, будто Екатерина и черту руку отдаст, только бы этот черт был иноземного подданства и смог увезти княжну из России, которой та не любила. Это правда: Екатерина больше всего на свете желала бы жить за границей, однако никакого расчета в ее любви к графу не было.

Она была без ума от Миллесимо. Невысокого роста, не выше Екатерины, он выглядел хрупким, изящным, но это нравилось ей, хотя мужчины в ее семье – и отец, и братья – отличались почти богатырской статью. Ей нравились тонкие черты его красивого лица, ясные глаза цвета густого меда, нравились чуть рыжеватые, мягко вьющиеся волосы – столь пышные, столь тщательно ухоженные, что смотрелись краше любых, самых дорогих париков. Ей нравились его белые руки с нежной, будто у женщины, кожей. Он и не скрывал, что ложится спать только в перчатках, обильно смазав руки самым жирным кремом, который делал сам, по своему собственному рецепту, да и Екатерине подарил несколько склянок с собственноручно изготовленными притираниями, которыми она пользовалась каждый вечер с особенным чувственным наслаждением.

Однако Екатерина, упиваясь своим счастьем, не учла, что отец позавидует тому влиянию, которое имел на императора ее брат Иван. И захочет сам прибрать к рукам мальчишку, которому было всего лишь тринадцать. Он прежде времени повзрослел, оказавшись на троне, а оттого выглядел значительно старше своих лет. Причем люди, хорошо его знавшие, помнили, что он стал так смотреться, едва заговорили о возможном для Петра Алексеевича престолонаследии. Он то казался избалованным ребенком, то в чертах его проскальзывала некая ранняя умудренность, порою даже усталость от этой мудрости – этакая брезгливая пресыщенность, какую можно увидеть в лицах пожилых людей, но какой не наживают некоторые старики, прожившие счастливую жизнь. Жизнь юного русского императора никогда нельзя было назвать счастливой, оттого и обрели его черты выражение холодного недоверия ко всем и каждому, оттого и производил он отталкивающее впечатление престарелого юнца.

Алексей Григорьевич такое понятие, как любовь, в расчет не принимал. Это все новомодные новости какие‑то! Французские либо немецкие выдумки. В старое время никакой любви и в помине не было, а ничего, род человеческий плодился и размножался. Неужели Катька не понимает, что счастье не в поцелуйчиках с красивеньким франтом, а во власти, в богатстве, в силе?!

Он бы с превеликим удовольствием вбил свои мысли Екатерине с помощью батогов, однако опасался переусердствовать. Кто знает, если все так пойдет, как рассчитывает Алексей Григорьевич, если все сложится, не придется ли ему в ногах у императрицы Екатерины ползать, вымаливая прощение за каждый тычок, каждую оплеуху, каждое ехидное словцо? Лучше, чтобы таких грешков было поменьше, потому что нрав у доченьки такой же крутенький, как у батюшки. Сейчас ее прогневишь – как бы через год с головой не проститься!

Точно так же, как Алексей Григорьевич не принимал в расчет чувств дочери, так он и не заботился о чувствах юного государя. А между тем Петр в общении с княжной Екатериной не находил ни малейшего удовольствия. Вот наперегонки с ней скакать верхом – дело другое, всадница она отменная. А все прочее… Честно говоря, княжну Екатерину император не находил ни красивой, ни даже привлекательной. Его вообще раздражали точеные высокомерные красавицы. Именно такой была его прежняя невеста Мария Меншикова, по слухам, нашедшая свою смерть в далеком сибирском Березове. И этот городишко за тридевять земель, и судьба Меншиковых волновали молодого императора не просто мало, а вообще никак не волновали. Его неразвитый ум не способен был к длительному напряжению, и вспышки мудрости, прозорливости или просто трезвой разумности не только не просветляли его, но вызывали огромную усталость, вплоть до головной боли. Чудилось, состояние равнодушия и даже отупения, которое приходило им на смену, было для Петра спасением в том мире, в котором он был вынужден отныне находиться, – в мире непрерывного напряжения всех сил, в мире недоверия всем и каждому, в мире постоянной опасности. Петр не верил, не мог поверить, что на вершины богатства и власти его занесло навсегда. Каждое утро он просыпался с мыслью, что это закончилось так же внезапно, как началось, и он никто, снова никто, забытый сын царевича Алексея, того самого, которого не пощадил, которого убил собственный отец… Самыми лучшими минутами в жизни Петра были тихие утренние мгновения, когда он уже вполне проснулся, осознал, что в бездны ничтожества не сброшен, и, свернувшись клубком в своей роскошной постели, мог вполне насладиться покоем. Минуты эти были кратки, на императора обрушивалась жизнь дворца и двора – шумная, кричащая, слишком яркая, назойливая… А он вообще недолюбливал слишком громких звуков, слишком ярких красок, слишком необычных или даже обладающих незаурядной внешностью людей – именно потому, что смутно ощущал некую угрозу во всем, что слишком. И даже слишком красивых женщин не любил, за исключением тетушки своей Елизаветы Петровны, которая, с ее синими глазами и каштановыми волосами, с детских лет являлась для него идеалом гармонии.

Между прочим, он даже постельное удовольствие предпочитал получать у дам внешностью попроще, поскромней, не у записных красавиц. Малейшее сомнение в себе раздражало мальчика, привыкшего видеть подобострастие на лицах окружающих… пусть даже фальшивое. К дамам из общества он не решался подступиться, опасаясь отказа, да и не имея ни навыка, ни охоты быть куртуазным кавалером, вот и таскался по сущим блядям, на которых даже не давал труда оглянуться, удовлетворив свое скороспелое желание. А впрочем, он уже постепенно начинал утверждаться в мысли, что еще не родилась на свет женщина, которая отказала бы императору, пусть он и неуклюжий юнец, но зато венценосный!