— Выключала бы ты эту шарманку, милая. Завтра нам тоже предстоит насыщенный день — море, солнце, вода и в придачу парусная лодка! — Но в голосе его звучит только усталость: самая грустная из всех потерь, что несет с собой время, это утрата способности чему-то искренне радоваться. Четверо гостей ему в тягость, он уже ждет не дождется, когда они отправятся восвояси, когда наступит суббота, последний день 1988 года.

Джуди продолжает пялиться в экран и давить на кнопки пульта.

— Только первую серию «Закона Лос-Анджелеса», — обещает она, но сама тут же перескакивает на специальный информационный выпуск «Эй-би-си», посвященный теме «Как неправильное питание сказывается на здоровье американских детей».

В спальне Дженис читает журнал «Эль», разглядывает цветные снимки суперстройных фотомоделей, у которых такой вид, будто они все под кайфом.

— Дженис, — говорит он, — мне нужно тебя о чем-то спросить.

— О чем? Только не заставляй меня волноваться, я нарочно раскрыла журнал, чтобы скорее уснуть.

— Скажи, — начинает он, — вот сегодня, там, возле дома Эдисона, я как — нормально смотрелся, вписывался в эту толпу?

Она не сразу переключается и какое-то время молчит; потом наконец до нее доходит, чего он от нее ждет.

— Нет, конечно же, нет, Гарри. Ты выглядел гораздо моложе всех остальных. Скорее как чей-нибудь сын, который заехал повидать родителей.

Он решает удовлетвориться этим, просить о большем он не осмеливается.

— По крайней мере, — говорит он в тон ей, — передвигался на своих двоих, а не в каталке.

Он читает на сон грядущий несколько страниц из истории — о морском бое между сорокапушечным фрегатом «Добряк Ришар» под американским флагом и английским фрегатом «Серапис», о том, как, не выдержав взрывов и рек крови, командир канониров на «Ришаре» вскричал: «Пощадите, пощадите, ради Бога!» И тогда капитан Джон Джонс навел на паникера пистолет и одним выстрелом свалил его. Однако крик достиг ушей капитана «Сераписа» Пирсона, и тот крикнул: «Вы просите пощады? Сдаетесь?» Сквозь грохот битвы, пушечную канонаду и треск пожара до него донесся легендарный ответ: «Да я не начинал еще боя!»

Американцы выиграли бой, но от жестоких повреждений славный корабль на следующий день затонул, и тогда капитан Джонс на плененном и потерявшем мачту фрегате «Серапис» пошел в Голландию и тем изрядно подлил масла в огонь британского недовольства. Столько ярости и отваги, а Кролику кажется, что все это впустую. Род человеческий сейчас представляется ему в виде гигантской аляповато-пестрой процессии, где все теснятся, толкаются, огрызаются, а сам он с трудом ковыляет в хвосте и чувствует, что безнадежно отстает. Он откладывает книгу на ночной столик и выключает лампу. Полоска света под дверью доносит отдаленные выстрелы и выкрики, производимые какой-то телепередачей, любой вообще телепередачей. Он проваливается в сон с небывалой быстротой и легкостью, едва успев опустить лицо в подушку. И руки, которым он вечно не находит места, вдруг сами уютно подвертываются, будто складки одеяла. Среди прочих ему снится сон, что он подходит к какой-то двери с закругленным верхом и толкает ее. Точно такая стеклянная дверь, как в «Макдоналдсе» (только не та, через которую видна голова-гамбургер). Во сне он знает, что там за дверью кто-то есть, кто-то, кого он до жути боится, кто-то голодный, притаившийся, — и все же он толкает дверь, давит на нее, и ужас нарастает, и он просыпается в страхе, с переполненным мочевым пузырем. Он теперь каждую ночь встает. Его простата, его мочевой пузырь постепенно теряют эластичность, как ластик из золотарника. Напрасно он выпил стакан пива, пока сидел с Джуди перед телевизором. Не пошел у него этот «Шлиц»! Снова заснуть не так-то просто — только он начинает забываться и в мозг лезет всякая сонная дребедень, как Дженис от самозабвенного сопения переходит к заливистому храпу. Светлая полоска под дверью исчезла, но рассеянный лавандовый сумрак, в котором находят добычу совы и другие ночные хищники, выхватывает из тьмы большие плоскости и крупные предметы обстановки в спальне. Квадратный комод с глянцевым прямоугольником фотографии Нельсона — выпускника средней школы; пухлое светлое кресло с перекинутыми через спинку льняными брюками Гарри — складки легли так, что в темноте оно похоже на череп с пустыми глазницами, да еще растянутый, как жевательная резинка. Сквознячок с балкона, пробравшись под складками задернутой занавески, холодит ему лицо. Если хочешь побыстрей снова заснуть, можно попробовать лечь на спину и попытаться вспомнить прерванный сон. Но на спине почему-то не лежится — словно огромная чешуйчатая лапа гигантского попугая хватает его и снова разворачивает лицом вниз. Ему кажется, что буквально в следующую секунду он слышит завывания косилок на поле для гольфа и галдеж потревоженных чаек.

Вестибюль «Омни Бэйвью», куда попадаешь, пройдя под широкими бордовыми маркизами и миновав раздвижные двери из дымчатого, как окна в лимузине, стекла, производит ошеломляющее впечатление грандиозным объемом пространства и света, свисающей с потолка роскошной призматической люстрой, плеском фонтана и высоченной задней стеной сплошь из стекла, через которую — это выглядит как картина в раме — открывается вид на Делеонскую бухту: полоса пляжа на переднем плане, а дальше море, словно искрящийся сине-зеленый занавес, свисающий с линии горизонта и растянутый между двумя колышками суши — двумя островами, которые принадлежат каким-то богатеям.

— Вот это да! — восхищенно ахает Джуди под боком у Гарри.

Пру и Рой, вошедшие за ними следом, хранят молчание, но шарканье их пляжных сандалий замедляется и звучит глуше. Им всем кажется, будто они не имеют ни малейшего права здесь находиться. У женщины за черной мраморной стойкой регистрации какой-то экзотический цвет кожи — смесь негритянских, индейских или, может быть, восточных оттенков, безупречно обтянутые нос и скулы, веки подкрашены зелеными с металлическим отливом тенями, мочки ушей прикрыты ребристыми золотыми ракушками.

Гарри до того придавлен всем этим великолепием, что по ошибке называет не тот пароль.

— Зильберштейн, — говорит он.

Поморгав недоуменно металлическими веками, женщина снисходительно поправляет его:

— Вы, должно быть, имеете в виду мистера Сильверса. Это администратор пляжа, сегодня утром его смена. — И с милостивой небрежностью, не выпуская из пальцев изящного золотого пера, она взмахом унизанной кольцами руки — жест балийской танцовщицы — направляет их куда-то в другой конец вестибюля. Пересекая черный мраморный пол, отделанный полосками латуни, которые сияют, словно солнечные лучи, отражая блеск напоминающих орган алюминиевых трубок фонтана, Гарри ведет свой небольшой выводок в просторное кондиционированное помещение с высоченным потолком, откуда свисают прямоугольные, с золотым отливом, металлические пластинки — вроде как блестящие кусочки фольги, какие фермеры развешивают, чтобы отпугивать птиц. Над уводящими вниз ступенями висит указатель: В БАССЕЙН И НА ПЛЯЖ — шрифт четкий, строгий, как на фасаде почтамта. Немного заплутав в молочно-зеленых коридорах нижнего этажа, где полы набраны из кусочков мрамора, уложенных в цемент, и оказавшись перед дверью с табличкой СЛУЖЕБНЫЙ ВХОД, Гарри и его спутники наконец обнаруживают сына Эда Зильберштейна, Грега, в помещении с циновками на полу и стеклянными стенами со всех сторон, откуда постояльцы попадают в гостиничный бассейн — точнее, бассейны: Гарри видит, что их тут три и подогнаны они друг к другу, как в успешно выполненном тесте для смекалистых, — один «лягушатник» для начинающих, другой глубокий — можно нырять, третий, с дорожками, самый длинный. Грег кучерявый, черный, как араб, он ведь целыми днями торчит на пляже. Он стоит перед ними в узких, черных, по европейской моде, плавках из эластика и в тренировочной фуфайке с капюшоном и с пятигранной эмблемой «Омни» на груди, и сразу заметно, что ростом он ниже отца и фамильный острый бухгалтерский подбородок у него смягчен за счет материнской крови и специфики работы по обслуживанию отдыхающих. Он улыбается, обнажая зубы, такие же белые, как у Эда, только скругленные: у Эда зубы ровные, квадратные, точно вставные, хотя это вряд ли, Гарри ни разу не видел, чтоб они съехали с места. Голос Грега звучит неожиданно молодо для его лет, а между тем в кучерявой голове мелькают седые кольца и от улыбки на загорелом, обветренном лице набегают морщины. Несолидно в его годы скакать козлом по пляжу.